Конечно, нет. Это не нравится даже самому Сирилю.

Марил опять приближается, и он чувствует себя загоняемым зверем, вжимает голову в плечи, отводит взгляд.

Пожалуй, охота ему противна не меньше, чем лошади.

– Я… не…

– Не думал об этом? Ещё бы! А о том, что Сильвен привыкает и начинает считать, будто может вести себя так со всеми? Думаешь, нам приятно? Это только ты здесь хочешь видеть бастарда равным.

Неправда. Разве не все они неплохо общались с Сильвеном раньше? Разве не Михель приходил к ним на тренировки и поправлял руку Сильвена, когда тот натягивал тетиву? Разве не с Маркэлем они сбежали от нянек и кидались снежками в глубине парка, пока не разбили окно павильона, а потом долго прятались – и всё равно были наказаны?

Разве не Марил всякий раз, играя в королей, заключала с Сильвеном союз, потому что у него подлавливать Сириля получалось гораздо лучше, чем наоборот?

Почему всё это как будто осталось только в памяти Сириля и исчезло для всех остальных?

Ах да, и, в конце концов, разве не отец совсем недавно трепал Сильвена по голове, когда они возвращались с охоты?

Спина уже почти упирается в подоконник.

– Какая разница, что позволяю Сильвену я? Можно подумать, отец смотрит на это, когда решает, узаконить ли его.

Что-то меняется в лице Марил, прежде сдержанном вопреки тону, что-то трудноуловимое. И Сирилю кажется, сейчас она ударит его так же, как Сильвена.

– Об этом даже думать не смей! – шипит Марил.

Отступает на шаг, молчит, а потом горько усмехается.

– Думаешь, если будешь обращаться с Сильвеном лучше других, отец станет любить тебя больше? Не станет.

Сириль до боли впивается руками в подоконник.

– Я… ни о чём таком и не думал!

С чего она вообще взяла, что Сириль дружит с Сильвеном с каким-то умыслом? Что за странный, дурацкий разговор? Зачем вообще было заводить его?

От слов Марил на душе погано, хочется немедленно уйти к себе.

– Он смотрит только на то, насколько ты талантлив и полезен семье, – продолжает Марил, словно не заметив ответа. – И, если ты продолжишь в том же духе, все только будут считать тебя жалким, понимаешь?

Сириль вздрагивает. Ещё ни разу никто из них не произносил этого вслух.

Но как часто думали?

– Ты… знаешь, как на уроках. Просто полезный ресурс, чтобы укрепить связи. И это не изменится. Но ты всё равно должен играть свою роль достойно, ты не имеешь права быть слабым, иначе ты никому не будешь нужен.

Сириль поднимает глаза – Марил смотрит мимо, на шевелящиеся под ветром кроны каштанов. На скулах чуть виден болезненный румянец. И её лицо кажется уж слишком… неравнодушным для той, кто просто даёт ценные наставления жалкому младшему брату.

– Ты ведь и о себе сейчас говоришь? – он всё-таки не может сдержаться, поддаётся секундному желанию уязвить, внезапному и неожиданно сильному.

И, когда Марил резко оборачивается, ненавидит себя за это.

Она смотрит долго, потом говорит гораздо жёстче, чем прежде:

– О тебе. Я не вожусь с Сильвеном, и меня любит мама. А ты дурак.

И почему-то только сейчас, когда она говорит вот так просто, без всех этих рассуждений о пользе и достоинстве, Сириль действительно видит перед собой ту Марил, которую привык знать. Вздорную девчонку, которая постоянно дразнилась и вела себя невозможно, но ещё защищала Сириля перед другими, и вместе с ним бегала по дворцу, и подбивала на каверзы, и… и Сириль просто любил её, она ведь его сестра. И он не мог пропустить момент, когда она стала другой, ведь они всегда жили бок о бок – но он пропустил.

Как это ошеломительно. Едва ли не больше, чем постепенно доходящий смысл её слов.

«Я не вожусь с Сильвеном, и меня любит мама».

Марил молча разворачивается, снова – спокойная и собранная, и уходит с балкона, ничего больше не говоря.

Двери почти полностью гасят звук её шагов, так что Сириль перестаёт различать его очень скоро. Хочется откинуться назад, упереться спиной в жёсткую раму, но лопатки чувствуют только пустоту открытого окна. Неловко покачнувшись, Сириль поспешно отходит, вытирает со лба испарину. С трудом удерживается от желания примоститься на полу в углу – наверняка будет весь в пыли, станет выглядеть ещё более… жалко.

Это не может быть правдой. То, что матушка его не любит. Тем более, из-за всего лишь того, что он дружит с Сильвеном.

С бастардом, родившимся, пока Сириль ещё был в утробе, и оставленным при дворе. Бастардом, мать которого именно матушка, по слухам, отравила.

Нет, Марил просто хотела задеть Сириля!

Кто-то проходит по коридору, печатая шаг – наверное, караул. Творец, сколько сейчас времени? Насколько Сириль уже опоздал? Стоит ли всё-таки забыть о том, чтоб встретить музыкантов, и просто пойти на урок?

Интересно, если Сириль снова решит поговорить с Энисом о всяких глупых чувствах, как быстро тот тоже начнёт считать его жалким?

Сириль что, пригласил его, чтобы ныть?

Он сжимает кулаки, стискивает зубы. И улыбается. Раз уж все эти неприятные разговоры всё равно случились, лучшее – просто собраться и сделать то, с чего всё и началось. Пойти и поприветствовать Эниса, сказать, как он рад его видеть. Спросить, как он устроился – хотя, наверное, это рано, – и не нужно ли ему чего-то. А не плакать здесь. И не плакаться кому-то.

Марил говорит верно, Сириль должен вести себя достойно. И, раз пригласил кого-то, должен заботиться о госте, это его ответственность.

На полпути Сириль ловит себя на том, что идёт слишком быстро. И почти убеждает себя, что это от предвкушения встречи, а не желания сбежать подальше от Сильвена и Марил.

Музыканта он обнаруживает во внутреннем дворе, правда – не того. Русоволосый скрипач ждёт кого-то в тени высоких, устремленных в небо тополей, поздно замечает Сириля и уже совсем вблизи, явно стушевавшись, кланяется.

– Ваше высочество. Какая честь…

Сириль чувствует волну совершенно неуместного раздражения и с трудом выслушивает все любезности. Они звучат довольно фальшиво – наверное, музыканту на самом деле не очень приятно раскланиваться с мальчишкой младше него. Странно – с Энисом Сириль совсем не чувствовал разницу в возрасте, хоть она, несомненно, есть. А во взгляде скрипача, кажется, нет-нет и скользит что-то такое. Или же Сириль надумывает. Он заставляет себя не торопиться и поддержать обмен ничего не значащими, но положенными по этикету фразами, походя узнаёт имя скрипача – Фирмин. Нет, наверное, Сириль слышал его и раньше, просто не запомнил.

– П-простите… С вами должен был приехать цитрист, Энис, – наконец удаётся осторожно вставить. – Вы не знаете, где я могу его найти?

– Энис? – Фирмин выглядит искренне удивлённым, даже растерянным. – Он отправился к графу ТеСоннери.

– ТеСоннери? Зачем? – теперь уже Сирилю приходится глупо переспрашивать, и, наверное, смотрится он не лучше.

Почему к ТеСоннери? Ещё какие-то традиции или обязательства, о которых Сириль не знает? Или, может, семья Эниса служит у графа, и Энис просто решил заехать домой первым делом?

Фирмин пожимает плечами – это выходит у него удивительно простовато и совершенно не вяжется с прежней показной важностью. В другой ситуации Сирилю, наверное, даже стало б смешно от того, насколько неуместно смотрится огорошенный Фирмин в своём довольно дорогом для простолюдина костюме.

Наверное, это дурное влияние Марил. Она б наверняка что-нибудь сказала на этот счёт – так, полунамёком, который нельзя вменить ей в вину, но вполне понятно и обидно. Для Сириля это пока слишком тонкая наука.

– Граф пригласил его. Энис согласился, – наконец отвечает Фирмин с таким видом и особым оттенком терпения, будто ситуация проста, очевидна и даже не стоит вопросов.

Проще говоря – смотрит как на идиота.

Видимо, Фирмин сам осознаёт это, потому что добавляет сконфуженно и не к месту, явно пытаясь сгладить впечатление:

– Ваше высочество.

Сириль торопливо отмахивается и задумчиво прижимает костяшки пальцев к губам – слишком явный и несдержанный жест, за который Марил бы точно отругала. Но здесь и сейчас едва ли есть кто-то, кто может попенять Сирилю.