— Ох, блять, Руперт! — воскликнул один из копателей, широкополый шляпе, — Ему даже глаза не закрыли. А сохранился хорошо. Месяц прошел. Его голос звучал с удивлением и каким-то жутким восхищением.

Месяц...

— Может, бальзамированный? — спросил жилистый старикашка, его голос звучал хрипло и неуверенно, словно он сомневался в собственных словах.

— Хватит трындеть. Берите все что есть, и обратно закапывайте, — прорычал третий голос, которого я все еще не видел, но его тон был властным и резким, не терпящим возражений.

— Как-то страшно лезть, — пробормотал Шляпа, его голос звучал неуверенно и взволнованно, словно он боялся чего-то неведомого.

— А подыхать не страшно? — наконец, в поле зрения появился, наверное, тот самый Маккензи. Это был шотландец крепкого телосложения, с широкими плечами и сильными руками, но его лицо было опухшим и пропитым.

— Страшно. А тута сразу, схватит за руку и насмерть, — ответил Шляпа, его голос дрожал от страха, словно он действительно верил в то, что я могу вылезти из гроба и утащить их за собой в загробный мир.

Старик, на удивление, оказался смелее, чем его товарищи. Он, не обращая внимания на их колебания, сунул руку в гроб, нащупал что-то и выудил из него маленький мешочек с деньгами. Мешочек был тяжелым, и это сразу бросалось в глаза.

Но они не успели отойти, я вырвался из своего заточения, схватил обоих копателей за забылки и, собрав последние силы, столкнул их лбами с такой силой, что они застонали от боли и неожиданности. Воспользовавшись тем, что все трое отвлеклись от происходящего, я вылетел из гроба, схватил свое маленькое добро, которое было в руках у старика, и, что есть мочи, пустился бежать, как испуганная антилопа, спасающаяся от хищника. Адреналин бурлил в моей крови, придавая мне сил и скорости.

Сначала я бежал куда глаза глядят, не разбирая дороги. Я мчался по неосвещенным, грязным улицам, спотыкаясь о камни и ухабы, жадно глотая холодный, сырой воздух, который обжигал мои легкие. Ноги несли меня вперед, повинуясь лишь инстинкту самосохранения. В ушах стучала кровь, а сердце колотилось, как сумасшедшее. Однако, через какое-то время, я понял, что погони нет, что они, скорее всего, испугались моего внезапного воскрешения и не собирались преследовать. Тогда я перешел на шаг, пытаясь отдышаться и прийти в себя. Наконец, обессиленный и измученный, я остановился.

Я стоял около какого-то старинного здания, с облупившейся штукатуркой и потемневшими от времени камнями. С водосточной трубы, прикрепленной к стене, тонкой струйкой стекала вода. И тут, словно внезапное озарение, я почувствовал, что мой рот и глотку сводит от жажды. Язык прилип к небу, а горло сжалось в комок. Руки сами собой потянулись к струе воды.

Я пил жадно, с нечеловеческим наслаждением, наполняясь жизнью, как иссохшая земля впитывала живительную влагу. Холодная вода обжигала мое горло, но я продолжал пить, пока не утолил мучительную жажду. Сначала я осел прямо на мокрый тротуар, под струей воды, затем, медленно и осторожно, прижался спиной к зданию, подставив голову под холодный поток. Вода смывала с меня грязь и усталость, и я, наконец, почувствовал, как ко мне возвращаются силы.

Не помню, сколько времени я так просидел, прислонившись к стене, подставив лицо под ледяные капли дождя. Потому что, словно под воздействием гипноза, меня снова унесло в воспоминания, в тот мир, где я был жив.

Я снова держал в руках письмо Хеллы и перечитывал его снова и снова. Пытаясь вникнуть в смысл написанных строк. Черные буквы, размазанные по желтоватой бумаге, плясали перед глазами, и я вгрызался в них, повторяя вновь и вновь, как безумец, но смысл, никак не желал оформиться в чёткую картину. Сперва я цеплялся за соломинку надежды, словно утопающий за кусок доски, отчаянно пытаясь убедить себя, что речь идет о какой-то иной фрау Ланге, о незнакомой мне женщине, никак не связанной с Роем. "Почему Хелла тратит чернила на эту чужую мне историю?" – мысль сверлила мозг, словно раскаленный гвоздь, болезненно пульсируя в висках.

Но с каждой минутой, с каждым повторным прочтением, сомнения рассеивались, словно утренний туман под натиском солнца, и передо мной, во всей своей леденящей душу наготе, представала ужасная истина. Хелла писала о Рое, о его матери, о той доброй фрау Ланге, которую я знал и любил, которая была мне семьей. Она доверилась чудовищу, она открыла дверь в свой дом убийце, мужчине, чья душа была отравлена мерзкой зависимостью, и этот мужчина в пьяном угаре лишил жизни беременную женщину и ее беззащитных детей. Он растоптал хрупкую жизнь, как сорную траву, и кровь, казалось, застыла на моих ладонях, словно омертвевшая кожа.

И вот тогда в моем нутре, как гнойник, взорвалась ярость. Она разлилась по всему телу разрушая все на своем пути. Мышцы напряглись до хруста в суставах, и меня затрясло, как лихорадочного больного. Пот проступил на лбу, и я почувствовал, как ледяная струйка скользит по виску. Меня охватил удушающий спазм, и воздух, казалось, перестал поступать в легкие, они словно сжались, не желая впускать грязный воздух этого проклятого мира. Никто, ни одно проклятое существо, не имеет права отнимать жизнь у тех, кто мне дорог, у тех, чьи жизни переплелись с моей, словно корни деревьев. И в этот момент я с ужасом осознал, как то светлое, что еще тлело во мне, стремительно меркнет, словно огонь, затушенный ветром, оставляя лишь холодную, ледяную тьму.

Я подбежал к умывальнику, черпая в ладони ледяную воду, чтобы умыться, затем взгляд устремился к зеркалу, и, я вперился в свое отражение. Но то, что смотрело на меня из глубины стекла, не было уже тем наивным юношей, каким я был прежде. Отныне там стоял бледный, осунувшийся молодой человек с заострившимися чертами, с лицом, на котором не осталось и следа детской беспечности. Кожа его была натянута на костях, как пергамент, а глаза горели нездоровым блеском, полным ледяного отчаяния и жгучей, испепеляющей ярости. Но это не была вспышка гнева, которая вспыхивает и гаснет. Это был выжженный шрам, зарубцевавшийся в глубине души, который будет кровоточить вечно. Слова Хеллы вырвали последние остатки юности, убив наивную надежду на исцеление, подобно палачу, вырвавшему ещё бьющееся сердце из груди.

И тут, словно поток грязи, хлынули воспоминания о всех смертях, которые я с таким трудом сдерживал в глубине своей истерзанной души: Агнешка, тётя Юдит, Юстас, фрау Ланге с ее детьми, Ангела, Мария... и маленький Рой, которого я так и не смог защитить. И меня словно подкосили, лишив опоры, и я рухнул на пол, в тесной и убогой комнате, раздавленный тяжестью горя.

Я схватил тяжелую, чугунную пепельницу и с неистовой силой швырнул ее в стену. Но это не принесло облегчения, лишь усилив боль, терзавшую мое тело, словно я сам себя истязаю. Мелкая штукатурка осыпалась с глухим стуком. Я метался по комнате, словно загнанный зверь, ища способ высвободить накопившийся гнев. Мои движения становились все более хаотичными, дергаными, как у эпилептика. Я хватал предметы, швыряя их о стены, ломая мебель, калеча увядшие цветы в глиняном горшке, как будто уничтожая эти бездушные предметы, я мог бы уничтожить и ту боль, что разрывала меня на части. Но ничего не помогало. Я был словно буря, сметающая все на своем пути, но эта буря не могла уничтожить меня, лишь выпустить наружу гной скопившейся внутри боли. Я бы с радостью вырвал собственное сердце, залитое кровью, и бросил его в эту кучу мерзости, но даже это не принесло бы мне искупление, оставив лишь пустоту и тьму.

Я очнулся от захлестнувших меня воспоминаний, как от долгого, беспокойного сна. В сознание пробивался какой-то хриплый, надрывный звук, и я зачарованно стал вслушиваться в него, пытаясь понять, что это. Сначала я подумал, что это плачет кто-то другой, что это бродяга, нашедший приют в этом темном, дождливом городе. Но по мере того, как я слушал, до меня доходил ужасающий смысл этого звука. Я с ужасом понял, что это мое собственное. Это я, Адам Кесслер, плакал, как ребенок, которого бросили в лесу, один на один со своим горем.