Все шло более чем гладко, даже подозрительно гладко. Мне удалось найти печатную машинку, и это стало для меня своеобразным глотком свободы. Я решил, что начну работать здесь, в этой изоляции, занимаясь своей любимой агитацией, и, возможно, через английских коммунистов смогу выйти на связь с немецкими. Я также нашел запрещенную литературу, которую жадно поглощал, пытаясь наверстать упущенное. Я запоем изучал книги и статьи, опираясь на которые писал свои собственные, пытаясь донести свои мысли до других, даже находясь в заточении. Это занятие давало мне цель, придавало смысл моему существованию.

И вот, как снег на голову, в середине июля, я получил письмо от Хеллы. Ее слова врезались в мою память, словно высеченные на камне, и я помню их наизусть до сих пор, каждое слово, каждую букву.

«Дорогой Адам,

Моё сердце мое чуть не разорвалось от ужаса! Я думала, что ты покинул этот мир. Эта мысль раздавила меня, как тяжелый камень. Но когда я получила твое письмо… О, Боже, как я испугалась и одновременно обрадовалась! Мой пульс бешено заколотился, руки дрожали, когда я разрывала конверт. Слова твои, написанные твоей рукой, были подобны лучу света в кромешной тьме. И вместе с тем, я не могу никому открыть правду. Я храню твою тайну, как самое драгоценное сокровище. Никто, слышишь, Адам, никто не должен узнать, что ты жив. Мне кажется, она изживет тебя. Я даже не проронила ни слова об этом письме, ни единого намека на то, что ты подал весточку. Поэтому, пожалуйста, подписывайся именем Аннелизы, умоляю тебя, чтобы не вызвать ненужных подозрений. Иначе… я не знаю, что бы со мной стало. Но, молю тебя, не переставай писать! Твои письма, Адам, – это единственная ниточка, связывающая меня с хорошим, единственная моя надежда на спасение. Я проплакала несколько часов над твоим письмом, словно обезумевшая. Ах, Адам, я стала такой сентиментальной, я себя не узнаю. Раньше я была такой сильной…

Дела здесь нормально... Но, знаешь, может быть, я просто привыкла к этому. Может быть, здесь всегда было так мрачно, а я этого не замечала, когда была окружена тобой и нашими общими планами. Мы с Джоном поженились в июне прошлого года, как и было задумано. Но трудно назвать это браком, трудно назвать нас семьей. Скорее – мы просто два чужих человека, оказавшиеся под одной крышей. Я не люблю его, и он меня тоже. Между нами нет ничего, кроме молчания. Мы ни о чем не разговариваем, мы живем, словно тени. Впрочем, не ссоримся, и на том спасибо. Я понимаю, ты терзаешься, что не смог помешать этому браку, но не вини себя, прошу тебя. Я ни в чем тебя не виню. Я лишь знаю, что тётя Клэр всегда добивается своего, даже если для этого приходится ломать судьбы других людей.

Ночью, когда все спят, я тайком ухожу в твою комнату. Знаешь, она почему-то нравится мне больше, чем моя собственная. Она какая-то… уютная. Там чувствуется твоё присутствие. Мне нравится сидеть на твоей кровати, глядя в окно на огни ночного города. Я покачиваюсь на ней, словно в детстве, когда ты качал меня на качелях. И включаю твой игрушечный поезд, который ты так любил. Я читаю твои книги, перечитываю по сто раз одни и те же страницы, пытаясь уловить твой голос. А когда становится холодно, я кутаюсь в твой старый жакет, который ты оставил здесь. И тогда, на несколько мгновений, мне кажется, что ты рядом, что всё как прежде…

Ах, Адам, как бы я хотела увидеть тебя, услышать твой голос! Иногда я представляю, что еду в гости к Аннелизе, и там мы наконец-то сможем встретиться. Может быть, когда-нибудь, когда все уляжется… Я так надеюсь на это, как на чудо. Я начала было писать о делах дома, но… я просто не могу. Я словно тону, захлебываясь в этом болоте повседневности.

У дяди Альберта и тёти Клэр всё идёт, как обычно, неплохо, если не считать, что после твоей, так называемой, "пропажи", дядя Альберт стал еще мрачнее и молчаливее. Кажется, он совсем отдалился от нас всех. Тётя Клэр же всё твердит, всем и каждому, что ты мёртв. Причем говорит она это с таким обыденным тоном, таким безразличием, будто умерла какая-то мышь, а не её собственный сын. Ты можешь себе это представить?! Иногда мне кажется, что она нарочно это делает, чтобы причинить мне еще больше боли.

Джон, как оказалось, проходит практику в больнице. Оказывается, в Оксфорде только теоретическая часть. Но в прочем мне всё равно.

Мичи и Максимилиан больше не появляются в нашем доме. Но мы с ней поддерживаем связь, переписываемся. Она спрашивала о тебе. Я пока не знаю, что ей ответить, стоит ли ей что-то говорить. Она родила ребёнка, девочку. Назвали Леоной. И пишет, что очень любит своего папу, а вот к ней холодна. Знаешь, она приглашает меня к себе в гости, и я думаю, что поеду, как только появится возможность. Мне нужно вырваться отсюда, хотя бы на время.

Ох, Адам! Я хотела закончить это письмо, отослать его тебе, и чтобы ты порадовался за то, что у нас, вроде как, всё неплохо. Чтобы хоть чуть-чуть успокоился. Но, перед тем как опустить его в почтовый ящик, я решила навестить фрау Ланге. Ты же знаешь, я периодически навещала их, приносила немного денег и всякие вкусности. И подумала, что будет совсем неплохо, если я возьмусь за обучение Роя, а заодно проведаю малышей.

И вот, я снова поднялась в их квартирку, постучалась раз, другой… тишина. Потом, дверь приоткрылась, вышла соседка… Ох, Адам… как же мне тяжело сообщать тебе эти ужасные новости! Но, пожалуйста, прошу тебя, пообещай мне, что ты не прибежишь сюда! Не делай этого!

Адам, фрау Ланге и детей… их убил её муж, будучи в очень пьяном состоянии. Ему уже вынесен приговор и, вроде как, его арестовали. Это ужасная трагедия. У меня сердце разрывается. Я постараюсь организовать похороны. Я обещаю тебе, что не оставлю их. Но, умоляю тебя, не сбегай и не вини себя! Это не твоя вина! Я буду держать тебя в курсе всех событий.

С любовью,

Хелла К»

И снова, сквозь пелену своего измученного состояния, я услышал стук. Но на этот раз это был не просто стук, это был хаотичный, торопливый стук, сопровождаемый голосами. "Что-то происходит," - промелькнуло в моем сознании, словно искра в темноте.

— Быстрей копай, чертов ублюдок. Рассвет скоро! — прохрипел грубый мужской голос, полный раздражения и нетерпения.

— Да копаю я, копаю! — ответил другой голос, менее уверенный и напуганный.

— Ты какого черта там стоишь командуешь? Спускайся и помогай! — рявкнул первый, не давая ему возможности передохнуть.

— Нет, братва, я только кашлять закончил. Как собака сдохнуть не хочу, — попытался оправдаться третий голос, полный тревоги и отвращения.

— Не ссы, Маккензи, вискарь налью! — крикнул четвертый, пытаясь подбодрить своих товарищей.

Раздался резкий стук по крышке гроба, отдавшийся болезненной волной по всему моему телу. Каждый удар отзывался острой пульсацией в висках, словно тысячи маленьких молоточков стучали по моим костям. Я зажмурил глаза, пытаясь хоть как-то пережить эту невыносимую головную боль.

— Нашёл, бля! Глубоко закопали, суки! — крикнул один из копателей, его голос был полон злорадства и одновременно облегчения.

— Гер-ман Стей-ниц, — раздался задумчивый голос, в котором угадывалось удивление. — Странно, а чего не в склепе Стейницов похоронили?

— В семье не без урода, хоронят неугодных как собак. Ладно хоть подписали, — ответил другой, его слова звучали цинично и грубо.

Между крышкой и дном врезалось острие кирки. Раздался резкий скрип досок и гвоздей, словно старые кости, которые с хрустом ломаются под давлением. Я жадно вдыхал в образовавшиеся щели поток сырого, холодного воздуха, пропитанного запахом дождя и земли. Воздух был таким свежим, таким долгожданным, что боль от резкого притока кислорода в легкие была даже приятной.

Наконец, крышка, поддавшись манипуляциям, с треском слетела, и капли дождя и грязи упали мне прямо на лицо. Я открыл глаза, но не мог сфокусировать взгляд, уставившись в одну точку, пытаясь понять, что происходит, наблюдая за тем, что они собирались сделать, не зная, друзья это или враги.