Снег был глубокий, рыхлый, каждый шаг давался с неимоверным трудом. Мы увязали по пояс, будто плыли против течения бурной снежной реки, цепляясь за ветки деревьев и кустарников, чтобы не потерять равновесие. Но упрямство и любопытство гнали нас вперед, к таинственному зданию, скрытому в сердце леса. Наконец, преодолев снежные заносы, мы "доплыли" до двора.
Заброшенное поместье было обнесено внушительным кованым забором. Высокие прутья, покрытые ржавчиной и увитые засохшим, поникшим под тяжестью снега плющом, создавали впечатление неприступной крепости. Острые пики, венчавшие ограду, тускло поблескивали в рассеянном свете зимнего дня, словно молчаливые стражи, охраняющие покой этого места от незваных гостей.
— Да тут, мать его, не забор, а частокол! — присвистнул шурин Йонаса Хельмут, оглядывая преграду. — Как в тюрьме, ей-богу!
Не раздумывая, я подтянулся на руках и ловко перелез через забор, стараясь не зацепиться за острые наконечники. Спрыгнув на другую сторону, я оказался на заснеженной территории поместья, под сенью вековых деревьев.
Дом, возвышавшийся в центре двора, был великолепен и ужасен одновременно. Он, несомненно, был очень старым, ветхим, словно призрак из готического романа, заброшенный и забытый всеми. Ему было не меньше ста лет, а возможно, и все триста. Высокие стены из потемневшего от времени камня, поросшие изумрудно-зеленым мхом и седым лишайником, хранили на себе печать веков. Кое-где в кладке зияли трещины, словно шрамы на теле старого воина, а деревянные рамы огромных окон местами прогнили, обнажив пустые глазницы, глядящие на мир с немым укором.
— Ну и развалюха, — пробормотал Йонас, с трудом перебравшись через забор вслед за мной. — Как она еще не рухнула?
Внутреннее убранство дома лишь подчеркивало его древность и запустение. Здесь царил дух Ренессанса, давно ушедшей эпохи, но былой роскоши и величия. Мы осторожно ступали по скрипучим половицам, покрытым толстым слоем пыли и паутины, переходя из комнаты в комнату. Казалось, само время застыло в этих стенах, и мы, затаив дыхание, боялись нарушить царившее здесь безмолвие.
Первая комната, в которую мы вошли, вероятно, когда-то служила гостиной. Здесь стояли массивные кресла с высокими резными спинками и изящно изогнутыми ножками, обитые выцветшим, местами протертым до дыр гобеленом. На стенах, в тяжелых золоченых рамах, висели потемневшие от времени портреты. Мужчины и женщины в старинных одеждах, с суровыми, надменными лицами, смотрели на нас с холстов, словно живые. Под одним из портретов, на котором был изображен мужчина в камзоле с кружевным воротником, я заметил полустертую надпись: «Граф Антуан де Монбризон. 1687 год».
— Француз, что ли? — задумчиво произнес Йонас, рассматривая портрет. — Что он тут забыл, в немецкой глуши?
В следующей комнате, которая, судя по всему, была библиотекой, вдоль стен выстроились высокие, до самого потолка, шкафы, заполненные книгами. Толстые фолианты в кожаных переплетах, с тиснеными золотом корешками, хранили в себе мудрость веков. Но стоило мне взять одну из книг в руки, как переплет рассыпался, и пожелтевшие, хрупкие страницы разлетелись по полу.
— Черт, да тут все в труху, — выругался Уве, друг Йонаса. — Как будто мыши сожрали.
Мы поднимались все выше, исследуя одну комнату за другой, словно первооткрыватели, вступившие на неизведанную землю. В одной из спален, на огромной кровати с балдахином из истлевшего, изъеденного молью бархата, нас ждала жуткая находка. На смятых, превратившихся в прах простынях лежал скелет человека, облаченный в истлевшие остатки некогда роскошного одеяния. Вероятно, это был хозяин поместья, нашедший здесь свой последний приют. Череп с пустыми глазницами был повернут в сторону окна, будто и после смерти он продолжал любоваться своим заснеженным лесом.
— Вот тебе и граф, — хмыкнул Йонас, указывая на скелет. — Не дождался, видать, гостей.
В другой комнате, которая, должно быть, служила кабинетом, Хайнц второй друг Йонаса, обладавший особенно острым зрением, вдруг замер, указывая пальцем на массивный дубовый стол. За столом, в кресле с высокой спинкой, сидел еще один скелет. Он склонился над разложенными на столе старинными игральными картами. Колода была неполной, карты истрепаны, покрыты пятнами и разводами, но все еще можно было различить масти и фигуры. Казалось, он застыл прямо посреди партии, не успев ее завершить.
— А не сыграть ли нам в покер? — неожиданно предложил Хайнц, окинув взглядом мрачную обстановку. В его глазах, обычно спокойных и холодных, сейчас зажегся нездоровый, лихорадочный азарт. — Ставки высоки, господа!
— Предпочитаю наблюдать, — ответил я, стараясь скрыть охватившее меня беспокойство и легкую дрожь, пробежавшую по спине. — Люблю раззадориваться сам, чем чертей раззадоривать.
Хельмут, молчавший до этого, вдруг хрипло произнес:
— Не к добру это. Не нравится мне всё это. Уходить надо, пока целы.
— Да брось, Хельмут, ну что ты как старый дед, ей-богу! — Йонас энергично вскочил из-за стола, потянувшись за картой, лежавшей на краю. Он развернул её, водя пальцем по истертым линиям. — Ты только посмотри, сколько тут всего! Поместье-то огромное, и, судя по всему, принадлежало каким-то важным шишкам. Небось, и жили на широкую ногу. А значит, и сокровища могли припрятать, а, Хельмут?
Я вздохнул, устало потирая переносицу.
— Йонас, ну какие сокровища? Очнись! — я покачал головой. — И даже если и найдем что-то, как мы это потащим? Ты сам подумай! Мы сюда еле добрались, чуть ноги не переломали на этих проклятых буераках. А обратно что? С полными карманами золота? Да мы по пути всё растеряем, пока через эти сугробы продираться будем. Нет, Йонас, если уж и возвращаться сюда, то не раньше марта, когда снег хоть немного сойдет.
— Твоя правда, Адам, — Йонас, на удивление, быстро согласился, кивнув головой. Он свернул карту и сунул её обратно в карман. — Но вот эти безделушки я, пожалуй, всё же прихвачу, — он подошел к обеденному столу, массивному, дубовому, заваленному остатками посуды. Видно было, что когда-то стол ломился от яств, но теперь всё, что на нём осталось, превратилось в труху и пыль, стоило лишь дунуть. Йонас, не обращая внимания на многовековую грязь, принялся сгребать в свой рюкзак тарелки с позолоченной каймой, серебряные вилки и ложки, замысловатые щипчики, назначение которых было для меня загадкой.
— Эй, ну что вы там застряли, как две сонные мухи? — послышался из соседней комнаты голос Уве. — Пойдемте уже, тут столько всего интересного! И чего вы там возитесь, как будто первый раз в заброшенном доме? Что здесь может случиться-то? Мы же всё уже облазили, каждый угол, так ведь? Наберём каких-нибудь побрякушек, да украшений, вернёмся в город, продадим всё это барахло и разбогатеем, как короли! — Он воодушевленно рассмеялся, и звук его смеха гулко разнесся по пустым комнатам.
Уве скрылся за поворотом коридора, оставив нас в комнате. Я подошёл к массивному рабочему столу, стоявшему напротив окна. Стол был завален бумагами, чернильница давно высохла, а перо рассыпалось от ветхости. Я осторожно взял в руки кожаный переплет, который, судя по всему, был дневником владельца, и открыл последнюю запись, сделанную неровным, спешащим почерком.
«9-й день мартобря.
Осточертело, mon Dieu! Как же осточертело! Боль сия терзает меня нещадно, аки адское пламя, пожирающее грешников. Каждый вздох, каждое движение отзываются мукой нестерпимой. Я чувствую, что конец мой близок, что я стою на самом пороге смерти, и всё по глупости своей, по ошибке пресквернейшей, которую уже не исправить. Оставляю во тьме сиротливой чадо своё… Бедное дитя, что ждёт тебя в этом жестоком мире без моей защиты?
Ты же, mon ami, явишься сюда однажды, когда сей паркет покроется белым саваном зимним, и будешь мнить, что забрёл случайно, что ноги сами привели тебя к этому забытому Богом месту. Скромник… Ты всегда был таким, тихим, незаметным, предпочитающим оставаться в тени. Нет, мой друг любезный, я зрю тебя, человече, что читает ныне строки сии. Мне ведомо, что ты отыщешь путь к сему дому, как бы далеко и тщательно он ни был скрыт. Ты будешь высок станом, черноволос, взор твой ясен, а сердце лишено злонравия. Я вижу тебя, как наяву: вот ты стоишь здесь, в этой самой комнате, в этом самом доме. Я зрю, как персты твои касаются сих ветхих листов, пожелтевших от времени, и как взгляд твой смятенно блуждает по знакомому зело почерку, полному боли и отчаяния. По почерку твоему, друг мой сердечный.
