Сегодня одна из таких принесла весть Лернэю. Не от будущей прекрасной избранницы, к сожалению. От неизвестного ему человека, с которым, будь его воля, Лернэй не пожелал бы ни общаться, ни встречаться. Получать от него какие-либо послания не хотел тоже, да только разрешения Лернэя спросить забыли. Писал этот неизвестный, разумеется не подписавшийся, о том, что последний оплот пресветлой империи, ее сердце (хотя помянуть кровеносную паутину было бы уместнее), все еще бьющееся и разящее слуг тьмы (ох уж эта пафосность верующих), вот-вот остановится.
И что? — мог бы спросить Лернэй, если бы имелось у кого. А ничего. Даже ящерка к тому моменту, как он прочел послание, куда-то упорхнула. Некто поставил его в известность о делах, к коим Лернэй не имел отношение. Вот только попробуй: докажи, что действительно не имел, не в курсе, никогда не связывался и сам не шпионил.
Поселилась во дворце зверушка: не одна, еще и со свитой — так в шутку, в которой, как известно, правды никак не меньше половины, Лернэй обозначал свое положение. Во дворце места много, еще и король отчего-то не захотел отказываться от бесед с ним, видимо, находя в дискуссиях и спорах за партией в шахомат странное удовольствие. Да и не считал король верным выгонять на улицу (в прямом смысле слова, поскольку имперские владения Лернэя, наверняка, лежали в руинах) стольких людей. Светлых магов, но, в конце концов, в королевстве никогда гонений по цвету дара не устраивали, в отличие от погибшей родины. Да и являлось посольство (в том Лернэй мог дать ногу на отсечение, если не голову) светским, не входящими в орден света. По недавним временам судя, их так и так должны были бы вышвырнуть из империи, руководствуясь принципом кто не с нами, тот против нас. Можно сказать, король спас их всех от нищебродства по чужбине, и Лернэй был искренне ему благодарен за это. Но теперь, похоже, все.
Лернэй умел читать между строк — раз. Никогда не бегал от неприятных известий — два. И конечно, понимал, что даже с гибелью родины, система шпионов, внедренная в королевство, не делась никуда. Слуги погибшей империи продолжали пакостить. На что рассчитывали? Лернэй мог лишь строить предположения. Первое и самое отвратительное — все еще верили будто за подлость им воздаст господь, причем отнюдь не по совести, то есть покарает, а, наоборот, одарит-возвысит. Второе – по привычке. Если едва ли не с пеленок кого-то ненавидишь, то и дальше станешь, вне зависимости от того существует ли еще покровитель и имеет ли действие какой-нибудь смысл. Ну и самый невероятный: некто решил не менять изначального замысла свержения короля и строил грандиозные паны по захвату власти и возрождению империи уже на новых землях.
Записку Лернэй перечел трижды, не нашел в ней никаких просьб или указаний и задумался. Во-первых, зачем бы кому бы то ни было его предупреждать?
А потом его как громом в ясную погоду поразило. Да его же решили подставить! Кому-то из выживших верующих рыбной костью застряла в горле и голове мысль о том, что посольство погибшего государства живет при дворе без нужды и радеть за дело света не собирается, только беженцам помогает, причем не делая различия по окраске дара.
Некроманты, конечно, люди неглупые, из-за записки дурацкой никого арестовывать не будут, но наверняка ведь не одна записка сыграет! Заговор планируется не картонный, а самый что ни на есть настоящий. И… никто и никогда, даже Край Верн, держащий железной хваткой кучу важных нитей судеб и тайный сыск в придачу, не поверит, будто посольство империи при дворе не при чем. Переселят их в казематы, если вообще не убьют. Последнее — самое правильное, поскольку некроманты умеют расспрашивать духов. И хорошо, если ограничатся одним Лернэем, но могут ведь приговорить и остальных.
Жаль в этой ситуации не столько себя — к положению человека, лишившегося родины, Лернэй привык уже давно, его даже гибель не страшила, словно какого-нибудь некроманта: не сделал он ничего против совести, пусть и не сумел бы того доказать — сколько своих людей. Людей, которых он теперь пытался вывести из дворца и прикладывал для того все усилия.
Прорваться к выходу не вышло. Бежали на третий поверх по галерее в малый тронный зал. Отсюда — насколько Лернэй знал, а ему рассказал сам его величество — вел подземный ход. Куда? А не все ли равно? Должно быть, если им удастся покинуть дворец, то выйдет выбраться и из столицы?
Дальше Лернэй не загадывал, решив для начала справиться с побегом. Выберутся — побегут дальше, станут печься о поиске коней, ночлеге, еде, воде, куда податься так, чтобы устроиться спокойно и никто не выместил на них злости, которая (Лернэй прекрасно это осознавал) несправедлива в отношении него, но абсолютно верна в целом. Ну а если не выйдет — множество забот развеются, словно дым.
«Двадцать человек — не такое и великое посольство, — подумал Лернэй. — Среди них семь дам, одна с ребенком — немного же осталось от пресветлой империи. Хорошо, хоть эти живы. И… возможно, нас даже искать не станут. Кому мы, в конце концов, сдались?»
На этом мысль забуксовала, и Лернэй, дав себе мысленную оплеуху, выпустил в ближайшего выпрыгнувшего из-за угла, как солнечный луч из-за тучи, гвардейца шар света.
Мельком порадовавшись тому, что он маг слабый — иного не отправили бы с посольством, по сути, отец эту должность выкупил, поняв насколько Лернэю не по пути с орденом — и никого не только не убьет, даже не покалечит, самое большое задержит, побежал в зал и помог запереть высокие массивные двери на ничуть не менее массивный и тяжелый засов.
— Красивые двери, может, ломать не станут, — проговорила Терния, отдуваясь. Она не считала себя сокровищем, уносимым от злодеев, и помогала, чем могла, в том числе и с дверями.
Глядя на нее: раскрасневшуюся, растрепанную, решительную — Лернэй в который раз подумал, как же ему повезло с посольством. Никто не причитал, не жаловался, не требовал заботы сверхнеобходимого или привилегий. Наверное, в том не имелось связи, но Лернэй стал подозревать, что потому как никто из двадцати в светлого бога не верил. Только поначалу и по привычке ему еще молились — напоказ, боясь доносительства и осуждения. Потом, когда поняли, что никто наказывать их не станет, плюнули и забыли. Поскольку куль этот — отвратительнейшая абстракция, делающая человека слабее и гниловатее, пусть кто-то и говорит обратное.
Вера возвышает и окрыляет? Вздор! Следуя канонам этой веры, и Лернэю, и его людям следовало молить господа о спасении, а не бежать из дворца; следовало снова молить господа, а не заботиться друг о друге; а еще — исполняться завистью ко всем прочим, у кого нет нужды, кто счастливо живет в королевстве, растит детей, трудится, веселится и знать не хочет о светлом едином и милосердном боге. Ну уж нет! Лернэй искренне полагал, что вечная тьма и то лучше такого культа искусственно-насажденного. Просто лет двести назад какой-то проклятый философ придумал, каким образом можно сплотить нацию в единый кулак, а тогдашнему императору идея понравилась. Конечно, о том никто не говорил, не писал. Лернэй откопал документы в архиве абсолютно случайно, и с тех пор если ради чего и жил, то ради возможности открыть правду.
«Вот, этим двадцати открыл, — подумал он, бегая по периметру зала, как ошпаренный, и простукивая стены, — легче стало?»
Нет. В том-то и дело. Не легче, а горько, поскольку и империи больше нет, и столько хороших людей погибло, нетронутых светлой гнилью, как давно уже звал Лернэй веру в единого и милосердного.
Огонек, который Лернэй держал на ладони и подносил к стенам вдруг задергался.
— Здесь!
К нему тотчас подбежал Лаврий, возложил руки на, казалось бы, монолитную, без единого шва стену, напрягся и отступил, покачав головой.
— Моих сил не хватит. Рычаг нужен.
— Значит, ищем, — гоня от себя отчаяние, приказал Лернэй.
Не время падать духом. Нет у него никакого бога, на которого удалось бы взвалить свою неуверенность в собственных силах, нет времени страдать и плакать. У него двадцать человек за плечами! И, в конце концов, пока он не потерял никого и довел сюда, минуя все посты и королевских гвардейцев.
