Художественный прогресс неизбежен, и он особенно начинает чувствоваться у ораторов более молодого поколения. Так, про младшего современника Лелия — Эмилия Лепида Порцину Цицерон говорит, что «у него едва ли не впервые в латинском красноречии появились и знаменитая греческая плавность, и периодичность фраз и даже, я бы сказал, искусное перо» («Брут», 96).
Но «искусное перо» само по себе никогда не приносило оратору в Риме такого успеха, какого он мог добиться с помощью эмоциональной силы, умения произнести речь, «сыграть» ее. Хорошо понимая важность actio, Цицерон не случайно в поколении Лелия и Африкана особо выделяет Сервия Сульпиция Гальбу. Гальба был несколько старше Лелия и Африкана, в разное время, как и они, занимал ряд магистратур, был консулом 144 г., но славу приобрел прежде всего как выдающийся оратор. «Именно он первый из римлян, — пишет Цицерон («Брут», 82), — стал применять в речи особые, свойственные ораторам, приемы: отступал ради красоты от главной темы, очаровывал слушателей, волновал их, вдавался в распространения, вызывал сострадание, использовал общие места». Цицерон без колебаний и неоднократно называет его первым среди современников («Брут», 82, 295, 333), человеком божественного красноречия («Об ораторе», I, 40), оратором, стяжавшим бессмертную славу (там же, I, 58). Гальба был прирожденный оратор, и Цицерон, всегда прокламирующий необходимость образования для оратора, прощает ему даже то, что он много не учился (там же, I, 40).
Известно несколько случаев из его ораторской практики, которые очень выразительно демонстрируют ту огромную силу выразительности, которой он обладал. Самый знаменитый — это случай его самозащиты с детьми (там же, I, 227–228; «Брут», 89; Квинтилиан, II, 15; Валерий Максим, VIII, 1, 2; Аппиан, «Испанские войны», 60). Гальба, будучи претором в Испании в 150 г., вероломно расправился с лузитанами: заключив с ними мир, он обезоружил их, а затем часть из них перебил, часть продал в рабство. На следующий, 149 год народный трибун Луций Скрибоний Либон внес законопроект, по которому требовал возвратить свободу лузитанам, проданным в рабство в Галлию. Принятие законопроекта, направленного против Гальбы, неминуемо влекло за собой суровое наказание виновного в вероломстве. Сам Марк Катон, глубокий старик (это был последний год его жизни), выступил против Гальбы с длинной речью, которую затем, уже на пороге смерти, включил в свои «Начала». Гальба ничего не возражал на обвинения. только «взял и поднял чуть ли не на плечи себе сироту Квинта, сына своего родственника Гая Сульпиция Галла, чтобы этим живым воспоминанием о его прославленном отце вызвать у народа слезы, и вверил опеке народа двоих своих маленьких сыновей, объявив при этом (точно делая завещание на поле битвы без оценки и описи имущества), что назначает опекуном их семейства римский народ. Таким путем, по словам Рутилия, Гальба, хотя и вызывал тогда к себе общую злобу и ненависть, добился оправдания с помощью подобных трагических приемов; об этом и у Катона написано: «не прибегни он к детям и слезам, он понес бы наказание» («Об ораторе», I, 228).
Благополучный исход этого дела вызвал негодование стоика Рутилия Руфа, с чьих слов и передает Цицерон эту историю. Рутилий порицал поведение Гальбы, считая, что «и ссылка и даже смерть лучше такого унижения» (там же). О стоиках в красноречии речь пойдет ниже, опытный же Цицерон заключает рассказ Рутилия практическим выводом: «…оратор должен владеть двумя основными достоинствами: во-первых, умением убеждать точными доводами, а во-вторых, волновать души слушателей внушительной и действенной речью; и гораздо важнее бывает воодушевить судью, чем убедить его» («Брут», 88).
Еще один случай из практики Гальбы подтверждает справедливость цицероновского тезиса — это не менее знаменитое дело об арендаторах («Брут», 85–88). Обстоятельства дела следующие: произошло убийство в Сильском лесу, вблизи дегтярни, арендуемой у цензоров некими людьми; жертвой этого убийства стали известные люди. Подозрение пало на неповинных в убийстве арендаторов. Сенат поручил консулам расследовать дело. Арендаторов защищал Лелий. Дважды он выступил в суде, старательно и изящно излагая дело, однако никого не мог убедить в невиновности своих подопечных и посоветовал им обратиться к Гальбе. «По его мнению, — рассказывает Цицерон, опять же ссылаясь на Рутилия Руфа (там же, 86), — Сервий Гальба мог бы защищать их дело с еще большей силой и убедительностью, так как он умеет говорить живее и горячее… Тот, поскольку он должен был наследовать такому человеку, как Лелий, принял дело с опаской и не без колебаний. От отсрочки у него оставался только один день, который он целиком посвятил изучению дела и составлению речи» (там же, 87).
Когда настал день суда и Рутилий по просьбе подзащитных зашел за ним домой, чтобы проводить его в суд, то увидел, что Гальба, уединившись со своими писцами в отдельной комнате, все еще работал над речью. В зал суда «он вошел… с таким пылающим лицом и сверкающими глазами, что, казалось, будто он только что вел дело, а не готовился к нему… Вошедшие вслед за Галькой писцы имели вконец измученный вид: отсюда легко было представить, насколько Гальба был горяч и страстен не только тогда, когда выступал с речью, но и когда обдумывал ее. Что тут еще сказать? — восклицает Цицерон. — В обстановке напряженного ожидания, перед многочисленными слушателями, в присутствии самого Лелия, Гальба произнес свою речь с такой силой и внушительностью, что каждый ее раздел заканчивался под шум рукоплесканий. Таким образом, после многократных и трогательных призывов к милосердию арендаторы в тот же день были оправданы при всеобщем одобрении» (там же, 88).
Пожалуй, цицероновский рассказ об участии Гальбы в этом процессе наводит на мысль о том, что Гальба был силен не только умением артистически подать речь: он умел быстро ориентироваться в обстановке, умел отбирать и располагать доводы и обладал, по-видимому, юридическим мышлением (это подтверждает история с Публием Крассом и советом сельскому жителю — «Об ораторе», II, 203). Тем не менее записанные «речи его, — замечает Цицерон, — почему-то выглядят суше и отдают стариной сильнее, чем речи Лелия и Сципиона, или даже самого Катона; достоинства их поблекли настолько, что они уже едва заметны» («Брут», 82).
Цицерон сам же и поясняет, почему это происходит: «Обычно это случается с людьми талантливыми, но недостаточно образованными, каким был Гальба. Когда он говорил, его, по-видимому, воспламеняла не только сила дарования, но и сила души, а врожденная страстность делала его речь стремительной, сильной и веской; а потом, когда он на досуге брал в руки перо, оказывалось, что вдохновение уже утихло в этом человеке и речь его увяла. Этого не случается с теми, у кого стиль более отточен, потому что разум никогда не оставляет оратора; полагаясь на пего, он может одинаково хорошо и говорить и писать; а душевный жар недолговечен, — когда он остывает, вся ораторская мощь иссякает и пламя гаснет. Вот почему нам кажется, что ум Лелия еще живет в его писаниях, а пыл Гальбы умер вместе с ним» (там же, 93–94).
Ораторская биография Гальбы показывает, как меняются со временем и личность оратора, и вкусы аудитории, и само красноречие. Нравственный облик оратора, праведность его дела имеют асе меньше значения — это подтверждают оба упомянутых выше дела с участием Гальбы: в первом случае возмездие, казалось, не могло его миновать и было бы справедливо, но его умелая «игра» спасла ему жизнь; во втором случае, ни отличная репутация Лелия, ни его авторитет, ни его ум, ни изящество доводов не спасли арендаторов, их спас артистизм Гальбы, тот театр одного актера, который он им устроил в суде. Еще одним доводом, характеризующим вкусы римской публики, ее любовь к патетике, жажду зрелища, как бы доводом «от противного» служит история с Рутилием Руфом.
Публий Руф, уже упоминавшийся выше, консул 105 г., легат Сцеволы-понтифика в Азии, принадлежит к плеяде ораторов, на формирование которых сильное воздействие оказала философия Стой, владевшая умами в Риме конца II в. Ораторского признания он достиг не столько дарованием, сколько трудолюбием (там же, 110). Это был человек ученый, знаток права, греческой литературы, ученик стоика Панэтия, и, как говорит Цицерон, чуть ли не совершенный тип истинного стоика (там же, 114). Цицерон, считавший философское образование обязательным для оратора, и сам не пренебрегавший советами стоика Диодота, всю жизнь прожившего у него в доме, тем не менее полагал, что философия Стой мало подходит для выработки приятного и обильного красноречия, пользующегося успехом у народа. Все заботы стоиков поглощала диалектика (так тогда называли логику), и они, по мнению Цицерона, не обращали внимания на те качества слога, которые придают речи широту, непринужденность и разнообразие. Для выработки слога, считал Цицерон, полезнее всего учение перипатетиков и академиков, именно поэтому сам он и предпочел эти две школы философов. Учиться же ораторскому искусству, по мнению Цицерона, нужно у учителей красноречия, ибо с помощью одной лишь философии невозможно стать настоящим оратором.
