В Риме ходили шутки по поводу преувеличенного внимания Гортензия к своей внешности — к прическе, к складкам на тоге, и по поводу его чрезмерно изысканных жестов во время выступлений. Так, во время защиты Гортензием (совместно с Цицероном) Публия Суллы (62 г.) с целью доказать, что он не был причастен к заговору Катилины, обвинитель Торкват, имея в виду жестикуляцию Гортензия и его движения, назвал его именем знаменитой танцовщицы того времени — Дионисии. Гортензий в ответ назвал Торквата άμουσος, άναφροδιτος χαί άπροσδιόνυσος— человек, ненавистный музам, Венере и Вакху, остроумно обыграв этимологию этих слов: чуждый музам, т. е. необразованный, грубый; не знающий любви, т. е. непривлекательный, противный; не имеющий отношения к Дионисиям, или, в переносном смысле, не имеющий отношения к своему делу.

Наибольший ораторский успех Гортензия приходится на первую половину его ораторской деятельности, на его доконсульский период (до 69 г.). Потом следует некоторое затишье, после которого Гортензий возобновляет свою активность, но пользуется уже гораздо меньшим успехом. Цицерон находит этому две причины: самоуверенность и самоуспокоенность Гортензия и тот род красноречия, приверженцем и представителем которого он был — азианское. После консульства «Гортензий умерил то необыкновенное рвение, которое пылало в нем с детства, и захотел, наконец, насладиться изобилием всех благ: пожить счастливее, как он надеялся, и, во всяком случае, пожить более беззаботно. Прошел год, два, три — и он начал выцветать, как старинная картина… чем дальше, тем больше ослабевал он во всех областях своего искусства, а более всего — в легкости и связности речи: с каждым днем он становился все более непохожим на самого себя» («Брут», 320).

Азианское красноречие, как разъясняет Цицерон, было двух видов, и Гортензий владел ими обоими: «…один вид — полный отрывистых мыслей и острых слов, причем мысли эти отличаются не столько глубиной и важностью, сколько благозвучием и приятностью… Второй вид — не столь обильный мыслями, зато катящий слова стремительно и быстро, причем в этом потоке речи слова льются и пышные, и изящные» (там же, 325). И тот, и другой вид речи, по мнению Цицерона, больше к лицу молодым людям, чем старикам, так как в них нет весомости. Гортензий «в молодости обладал и Менекловым искусством изящных отрывистых мыслей (причем и у него, как у того грека, в иных мыслях благозвучия и сладости было больше, чем пользы или надобности), обладал и блестящей стремительностью речи, всегда при этом тщательно отделанной. Старикам это не нравилось… Зато молодые люди им восхищались, и толпа слушала его с волнением… Ибо хотя его роду красноречия недоставало веса и внушительности, но по возрасту и это казалось ему к лицу. И, конечно, блистая красотой своего дарования, усовершенствованного опытом и упражнениями, и умея закруглять слова в сжатые периоды, в эту пору он вызывал у людей необыкновенный восторг. Но когда уже важные его должности и почтенный возраст потребовали чего-то более весомого, он остался все тем же, а это было ему уже не к лицу» (там же, 326–327).

Остается пожалеть, что не сохранились речи Гортензия и нельзя воочию увидеть, что представляли собой у него эти два вида азианского красноречия. Черты азианского стиля находят у предшественника Гортензия — Красса, который шел по стопам азианца Гегесия и предпочитал короткие сентенции с ритмическими концовками (там же, 162; «Оратор», 223). Гортензий был по преимуществу судебный оратор, однако речи его, конечно, не могли не иметь, как и судебные речи Цицерона, политического оттенка: республика сгорала в огне внутренних распрей.

После речи за африканцев (95 г. — «Брут», 229; «Об ораторе», III,228) Гортензий защищал царя Вифинии Никомеда (91 г. — «Об ораторе», III, 228). Затем гражданская война и война с Митридатом прервала его занятия. По возвращении в Рим в 86 г. он выступил с речью «В защиту имущества Гнея Помпея», к которому был близок его отец («Брут», 230). В 81 г. в процессе против Публия Квинкция он впервые встретился с молодым Цицероном, который уже заявил о себе как выдающийся оратор («Речь за Квинкция», 1, 8, 72). В 75 г. Гортензий был эдилом и прославился великолепием игр («Об ораторе», II, 16). К 70 г. относится самый яркий процесс из тех, в которых Гортензий и Цицерон участвовали вместе — один против другого, — процесс Верреса, обвиненного в лихоимстве и казнокрадстве (de repetundis u de peculatu). Гортензий защищал Верреса по просьбе едва ли не самых влиятельных фамилий Рима — Сципионов и Метеллов. Веррес подарил Гортензию, большому любителю произведений искусства, статуэтку сфинкса, который, по преданию (Плиний Старший, «Естественная история», XXXIV, 8; Цицерон, «Дивинация против Цецилия», 7), внушал Гортензию особую силу. Однако сфинкс не помог Гортензию, и Веррес был вынужден удалиться в изгнание («Брут», 319; «Об ораторе», 129; Плиний Старший, «Естественная история», XXXIV, 48). После консулата, который был на следующий, 69 год Гортензий, как сказано, на время отошел от дел, но, конечно, не только потому, как уверяет Цицерон, что захотел отдохнуть, достигнув высшей должности. Поражение в процессе Верреса и возвышение Цицерона сыграли в этом немалую роль.

Во второй период своей деятельности Гортензий выступал против законов Габиния (67 г.) и Манилия (66 г.) о предоставлении Помпею чрезвычайных полномочий для борьбы с пиратами и Митридатом (Цицерон, «О предоставлении империя Гнею Помпею», 51, 52) и был повержен Цицероном, поддерживавшим закон Манилия. В год консульства Цицерона (63 г.) он защищал Рабирия, против которого Цезарь применил закон о государственной измене (de perduellione). Рабирий обвинялся в убийстве Сатурнина, имевшем место за много лет до этого. Гортензий доказывал, что Сатурнина убил не Рабирий, а его раб. В защиту Рабирия затем выступал и Цицерон, но дело так и не было завершено, так как претор и авгур Метелл Целер прервал суд, объявив о неблагоприятных ауспициях. Затем в том же, 63 г. Гортензий (опять вместе с Цицероном) выступал в защиту Мурены, в 62 г. — в защиту Публия Сестия, в 54 г. — против Клодия, смертельного врага Цицерона. В 52 г. он выступал за Милона, и к 51 г. относится его блестящее выступление в защиту своего племянника Марка Валерия Мессалы («Брут», 328; Валерий Максим, V, 9,2), а в год смерти он успешно защищал Аппия Клавдия Авгура («Брут», 230, 324). На последней защите он, слишком разгорячившись, простудился и вскоре умер.

Гортензий был разносторонне образованным и одаренным человеком, хорошо знал историю, греческий язык и литературу (Цицерон, «Письма к Аттику», XII, 5; Сенека, «Контроверсии», предисловие; Цицерон, «Академики», II, 1; «Тускуланские беседы», I, 24). Он писал эротические стихи в духе Катулла (Геллий, XIX, 9) и дружил с поэтами-неотериками. Катулл посвятил ему свой эпиллий о локоне Береники. Кроме того, Гортензий написал по-гречески поэму о воспитании диких животных «θηροτροφετον», где он вспоминает миф об Орфее, привлекавшем диких животных звуками лиры.

Римское красноречие до Цицерона почти за три столетия прошло путь от естественности и простоты выражения до предельной риторической изощренности. В начале пути — Аппий Клавдий Цек и Катон Цензор с их суровым аскетизмом, в конце — Гортензий с его изысканностью, которую уже можно воспринимать как симптом заката классического красноречия.

Многие крупные римские ораторы доцицероновского периода оставляли после себя сочинения по теории ораторского искусства. Так делали Катон Старший, Марк Антоний, Гортензий[8]. Однако их сочинения до нас не дошли. Самый ранний из дошедших до нас латинских риторических трактатов с поздним названием «Auctor ad Herennium» или «Rhetorica ad Herennium» принадлежит неизвестному автору. Этот аноним предлагает римлянам простейшие рецепты усвоения и применения на практике этого, по выражению Цицерона, сложнейшего из искусств. По мнению современных ученых, «Риторика для Геренния» — самый простой и самый разумный учебник традиционной риторики из всех, дошедших до нас от античности. Он излагает школьную риторику в доступной форме, так, как ее преподавал в Риме рядовой ритор.