Геллию претит чрезмерное многословие в речи, часто лишенное всякого смысла. «Правильно судят о легкомысленных, пустых и несносных болтунах, которые, не вникая в суть дела, расточают потоки бесцветных необдуманных слов, что речь их исходит не из сердца, а рождается на устах», говорит он, считая, что язык не должен быть своевольным и необузданным, а должен управляться разумом (I, 15, 1–2), и в подтверждение своего мнения цитирует слова Цицерона, Катона, Гомера, Саллюстия, Гесиода, Эпихарма, Фаворина, Аристофана, сурово и справедливо порицающих этот порок пустой болтливости. Устами Тита Кастриция он предостерегает читателя от легкомысленного увлечения звонкой гармонией беглого красноречия, предлагая прежде всего вникать в самую суть вещей и ценность слов (XI, 13).

Противник всяких крайностей стиля, Геллий ратует за соблюдение меры, полагая, что не следует пользоваться ради произведения эффекта на аудиторию словами и выражениями устаревшими и уже непонятными, также как и словами новыми, грубыми, неприятными по своей новизне и еще не установившимися в практике. При этом к разряду новых он относит и слова старинные, давно исчезнувшие из употребления. Но более предосудительным ему кажется прибегать к выражениям новым, неизвестным и неслыханным, чем к надоевшим и избитым (XI, 7; ср. подобное высказывание Фронтона в письме к Марку Цезарю, IV, 3,3: «…гораздо лучше пользоваться обычными и общеупотребительными словами, чем необычными и изысканными, но мало подходящими для выражения нужной мысли»).

Вполне понятна антипатия Геллия к Сенеке, главному представителю нового стиля. В своих суждениях о нем он, по-видимому, солидарен с Фронтоном, вождем архаистического направления, хотя в какой-то мере зависит и от Квинтилиана[165]. Во II в. влияние Сенеки заметно уменьшилось. Уже Фронтон, а за ним и Геллий, не признают его авторитета ни как стилиста, ни как философа. Фронтон называет его стиль лихорадочным, Геллий высказывается о Сенеке как об опасном примере для молодежи; оба в своей критике исходят, по-видимому, из пристрастия к архаизму. Называя ученость Сенеки низкой и плебейской, а его самого безрассудным и глупым пустомелей, Геллий с возмущением приводит его критические замечания в адрес Цицерона и Вергилия по поводу их похвалы стилю Энния и подражания ему в употреблении архаических слов (XII, 2, 10–11). О таланте Сенеки он самостоятельного суждения не дает, довольствуясь изложением двух, достаточно неблагоприятных, прямо не названных, мнений критиков. Одни из них, отмечая недостатки в стиле писателя, отдают дань высоким моральным целям, руководимым им (здесь, возможно, имеется в виду мнение Квинтилиана в X, 1, 125–131); другие, обвиняя Сенеку в том, что он не унаследовал из произведений древности ни обаяния, ни достоинства, осуждают банальность его языка и бессодержательность его мыслей (а здесь, очевидно, высказывается мнение Фронтона).

В «Аттических ночах» Авла Геллия содержится немало самых разнородных сведений и любопытных подробностей о жизни и деятельности ораторов, замечаний о содержании, стиле и характере их речей, что представляет дополнительный материал для истории ораторского искусства. Например, уточняется дата произнесения Цицероном речи за Секста Росция, установленная Корнелием Непотом (XV, 28), приводится текст цензорского декрета, по которому запрещалось римским учителям красноречия преподавать риторику на латинском языке (XV, 11, 2)[166], рассказывается о том, что руки оратора Гортензия отличались во время его декламации необыкновенной выразительностью (I, 5, 10), а за спиной Гая Гракха во время его выступления стоял музыкант, который подавал ему тон игрой на свирели, регулируя громкость его голоса: то подкрепляя ослабевающую речь, то сдерживая слишком стремительную (I, 11), и многое другое.

Конечно, высказывания Геллия об ораторском искусстве бессистемны, поверхностны и отрывочны. Его критика в достаточной мере компромиссна; чаще всего она вложена в уста его учителей: Фаворина и Кастриция, Антония Юлиана и Сульпиция Аполлинария. Ставя вопрос, Геллий обычно самостоятельно его не исследует, а лишь сопоставляет различные точки зрения и аргументы, уклоняясь от прямого ответа на них и побуждая читателя обратиться непосредственно к первоисточникам. И все же, приводя мнения других критиков, он, в случае согласия (или, напротив, несогласия) с ними, подкрепляет (или же, соответственно, опровергает) их мысли цитатами, дающими наглядное представление о разбираемом материале, и сопровождает кратким комментарием. Собственные его суждения осторожны и сдержанны, в иных случаях даже противоречивы (например, преклонение перед Катоном и архаистами он соединяет с восхищением классическим стилем Цицерона, ценя одновременно и «изобретателя новых слов» — Саллюстия). Преимущественно, они обусловлены склонностью Геллия к старине, его увлеченностью раритетами. В сущности, это критика глазами антиквара. И главная ценность ее заключается в том, что она основана на непосредственном изучении рассматриваемых древних произведений, фрагменты которых, приведенные Геллием для наглядности, сохранились таким образом для потомства. Как бы то ни было, в качестве примера критики ораторского искусства архаистами II в. Авл Геллий представляет для современного читателя определенный объективный интерес.

Принято считать, что из всех наук и искусств, возникших в Греции и воспринятых римлянами, риторика была наиболее близка их сердцу. Она легла в основу римского образования и оказала глубокое влияние на литературу. То обучение, которое молодой человек проходил в риторической школе, делало его оратором и полемистом, способным выступить в суде, в сенате, перед, войсками и т. д., т. е. готовило его к широкой практической деятельности. Влияние риторики на литературу тоже во многих отношениях было благотворным. Она развивала возможности литературного языка и учила средствам выразительности.

Однако риторика и ее всеобъемлющее влияние вызывают и известные нарекания. Как правило, они относятся к позднему периоду ее развития, когда культивирование искусства слова повлекло за собой забвение его основной функции — функции носителя мысли. В риторических школах учили манерности и изощренности вместо того, чтобы учить выражаться просто и ясно. Модная изысканность в языке и стиле создавалась механическим употреблением определенных стилевых приемов и украшений, к тому времени тщательно классифицированных и систематизированных. Легкая, естественная манера речи, распространенная в цицероновское время, позднее была утрачена.

Риторика предопределяла не только стиль речи, но до известной степени и образ мыслей, стиль жизни, ибо она учила не только способу выражения, но и нахождению, топике, аргументации. Поколения учителей, базируясь на опыте, наблюдательности и знаниях, привели в систему то, что механически применял в своей практике римлянин эпохи империи. Он мог прожить жизнь, пользуясь готовыми формулами, не пытаясь углубить и расширить их. Ослабление духа исследования в поздней античности объясняется частично влиянием риторики. Однако и во времена империи риторическая подготовка была хорошим подспорьем чиновнику и администратору.

Говоря о поздней риторике, не надо также забывать, что помимо деловой и практической сути она включала в себя и элемент чистого искусства. В этом случае мысль была неважна. Слушателей очаровывал звук слов, их сочетание, музыка речи и мастерство подачи. Через речь удовлетворялись эстетические потребности человека. Этим объясняется популярность красноречия греческой «второй софистики». К такому же виду красноречия относятся «Флориды» Апулея. Признавая за речью право доставлять чистое наслаждение словесной игрой и мастерским произнесением, следует тем не менее заметить, что, изменяя своему первоначальному назначению — выразить мысль и чувство, достичь реальной цели, — красноречие теряло свою жизненность.