Две главы посвятил Геллий красноречию Гая Гракха (X, 3 и XI, 13). Цитируя отрывки из речи Гая Гракха о произволе римского наместника в провинции, Геллий отмечает простоту языка оратора, который довольствуется сухим изложением фактов, не рисуя картины преступления, не исторгая слез у слушателя. «Гракх не жалуется, не призывает на помощь, а только рассказывает» (X, 3). Сопоставляя его речь с речью Цицерона на подобную тему, Геллий говорит о неполноценности Гракха, которому недостает патетической силы, и сравнивает его стиль со стилем авторов комедии. Оценивая речь оратора об обнародовании законов, он восклицает: «В деле столь жестоком, в засвидетельствовании публичной несправедливости, столь горестной и печальной, есть ли что-нибудь, что сказал бы он или горячо и замечательно, или трогательно и страстно, или же с красноречивым возмущением и с суровой и проникновенной жалобой? Здесь есть разве что краткость, приятность, чистота речи — то, что свойственно легкому стилю комедии» (4).
Геллий подчеркивает большую силу выразительности речей Цицерона против Верреса и их эмоциональный накал. Он показывает, цитируя описание казни Берресом римского гражданина, насколько эта картина живописнее и патетичнее, чем у Гракха: «…когда у Марка Туллия в речи на подобную тему невинных римских граждан, вопреки праву и законам, секут розгами и осуждают на смертную казнь, то какое там горе! Какой плач! Какая картина всего дела стоит перед глазами! Какое море ненависти и горечи бушует! Когда я читал эти слова, передо мной словно носились видения, мне слышался шум ударов, крики, рыдания» (7–8). И далее: «С какой энергией, с какой страстностью и с каким жаром он затем изливает свое возмущение столь жестоким поступком, возбуждая у римских граждан ненависть и отвращение к Верресу» (И).
Высоко оценивая обстоятельность, достоинство и соразмерность слов в речи Цицерона (Haec М. Tullius atrociter, graviter, apte, copioseque miseratus est), Геллий замечает, что только человек с грубым и неотесанным слухом может предпочесть речь Гракха, «потому что она безыскусственна, коротка, легко написана, обладает какой-то природной привлекательностью и сохраняет подобие и как бы оттенок темной старины» (13–14). Сравнение речей Гракха и Цицерона Геллий, вопреки ожиданиям, заканчивает похвалой обвинительной речи Катона против наместника Сицилии Минуция Терма[163] подобного же содержания «О ложных битвах»: «силы и изобилия этой речи Гракх даже и не пытался достичь» (15).
Поскольку склонность Геллия к архаизму не выражалась только в стремлении к простоте и ясности языка, то стиль Гракха, не содержащий редких форм и оборотов, его и не привлекал. В XI, 13, разбирая отрывки из речи Гракха против Попиллия, он словами Тита Кастриция хотя и одобряет оратора за гармонию и приятность языка, за ритмический характер вступления в речи, однако порицает его за многословие и за ритмические эффекты, употребленные ради них самих.
Несмотря на любовь к древним авторам, Геллий, как и Фронтон, отдает должное Цицерону, бесспорно признавая его главой римского красноречия. Примечательно, что сам он причисляет Цицерона к старым писателям (veteres nostri — XII, 13, 17). Отт не согласен с критиками Цицерона — Асинием Галлом и Ларгием Лицином, автором «Бичевателя Цицерона» («Ciceromastix») в том, что Цицерон говорил «несвязно, нескладно и непродуманно» (XVII, 1, 1). Он полемизирует с врагами Цицерона, придирки которых не заслуживают, по его мнению, не только ответа, но даже и выслушивания (2), отзывается о них как о мелких ремесленниках от риторики, охотников порассуждать, так называемых technikoi (XVII, 5, 3), и защищает Цицерона от несправедливых упреков в употреблении якобы порочных доказательств, Геллий тщательно изучал сочинения Цицерона, что видно по многочисленным ссылкам на них. Он говорит о великой славе оратора, отмечает мастерство Цицерона в построении ритмической фразы и музыкальность его периодов (I, 7, 20), ценит плавность и отделанностъ его речи, гармоническое чередование в ней кратких и долгих звуков (verborum modificatio — I, 4, 4), обращает внимание на экспрессивность Цицерона, на его заботу о словаре (XIII, 24, 4). Например, говорит Геллий, повторением слов Цицерон усиливает впечатление, увеличивает выразительность текста. В речи «О выборе обвинителя» он одну и ту же вещь или явление описывает несколькими словами, имеющими один смысл, но сообщающими стилю величественность и суровость (una eademque res pluribus verbis vehementer atque atrociter dicitur). Подобным же образом в речах против Верреса Геллий отмечает употребление синонимов; слова depopulatus esse, vastasse, exinanisse, spoliasse имеют одну ценность и заключают в себе один смысл, говорит он; однако репризы увеличивают проникновенность стиля, поражая и слух и сердце (XIII, 24, 9, И). То же самое и в речи Цицерона против Пизона, в приеме exaggeratio Геллий видит эффект интенсивности. Скопление синонимов, по его словам, хотя может и не нравиться людям с грубым слухом, но оно приятно своей стройностью и срывает благодаря повторению слов маску притворства (22).
Сочинения Цицерона давали Геллию немало редких слов и выражений, употребленных в необычном смысле, и морфологических особенностей (XVI, 7, 10; XV, 13, 7), из них он черпал рассказы и изречения морального характера (VI, 9,15 и др.). В чем-то Геллий, несомненно, испытал влияние Цицерона. Он, например, принял цицероновскую концепцию последовательного развития красноречия от его возникновения до расцвета. Вслед за Цицероном он признавал необходимость для оратора общей культуры, считая, что знания украшают человека. Цитируя сентенцию поэта Афрания о мудрости — дочери упражнения и памяти и восхищаясь ее истинностью и остроумием, Геллий заключает, что жаждущий познать мир не должен ограничиваться изучением книг по риторике или диалектике, ибо мудрость, по его мнению, достигается сочетанием пауки и опыта, «следует ему также упражняться в познании и испытании практических дел, и все эти дела и события твердо помнить; а затем мыслить и поступать так, как учит самый опыт вещей, а не только так, как внушают книги и учителя при помощи пустых слов и оборотов, будто в комедии или во сне» (XIII, 8, 1–2).
Цель речи оратора Геллий, как Цицерон и Квинтилиан, видит в ее эмоциональном воздействии на слушателя и судей. Словами Кастриция он говорит, что ритору позволено прибегать к ложным, смелым, лестным аргументам, лишь бы только они были похожи на правду и могли любой ораторской хитростью возбуждать человеческую страсть (I, 6). Так же как и они, Геллий принимает тройное деление речи на простую, умеренную, изобильную: «изобильному роду свойственны достоинство и величавость, простому — изящество и тонкость, умеренный находится посредине между ними, воспринимая часть качеств того и другого» (Uberi dignitas atque amplitudo est: gracili venustas et subtilitas: medius in confinio est utriusque modi particeps — VI, 14). Он приводит мнение Варрона, по которому «эти три стиля уже в прежнее время представлены Гомером в речи трех героев: блестящий и изобильный в речи Улисса, тонкий и сдержанный — в речи Менелая, смешанный и умеренный в речи Нестора». Это же тройное различие стиля, говорит Геллий, замечено Рутилием и Полибием в речах трех греческих философов, посланных в римский сенат: академика Карнеада, стоика Диогена и перипатетика Критолая, которые выступили перед слушателями как риторы, блистая своим красноречием. Карнеад, по их словам, говорил горячо и быстро, Критолай — искусно и плавно, Диоген — скромно и умеренно. Геллий убежден, что каждый из трех родов хорош, «если украшается естественно и скромно, но если подделывается и подкрашивается — становится фальшивым» (там же).
Чистота и правильность латинской речи были для Геллия преимущественным критерием эстетической оценки оратора или писателя. Богатство словаря, забота о выборе слов, которые он отмечает у Цицерона (XIII, 25, 4)[164] и у Вергилия (II, 26, 11), имели для него первостепенное значение, также как и сочетание слов и употребление их в собственном смысле, как, например, у Саллюстия (X, 20, 10). Это, по его мнению, было необходимым условием изящества, ясности и чистоты языка (ср. Квинтилиан, I, 5, 1). Стиль Клавдия Квадригария Геллий характеризует как «в высшей степени чистый и ясный, с простою неукрашенной приятностью древней речи» (IX, 13, 4). Чистота речи отмечается им у Гая Гракха (IX, 14, 21; X, 3, 4), у Юлия Цезаря (X, 24), у Метелла Нумидийского (XVII, 2, 7). Изящество языка ценится им у Саллюстия (III, 1, 6) и более всего у «изысканнейшего мастера латинской речи» Плавта (VI, 17, 4).
