Последняя из фигур мысли, упомянутая автором, — это demonstratio — пример, воссозданный в живом словесном выражении, как мы бы сказали, наглядный пример. Его иллюстрирует рассказ о гибели Тиберия Гракха (IV, 68): «Как только Гракх заметил, что народ колеблется, боясь, как бы он сам под влиянием решения сената не отказался от своих проектов, он приказал созвать народное собрание. Тем временем убийца, полный преступных замыслов, выбежал из храма Юпитера: весь в поту, с горящими глазами, всклокоченными волосами, в тоге навыворот он заспешил на сходку. К нему присоединились его сподвижники. В тот момент, когда глашатай требовал внимания к Гракху, убийца наступил башмаком на скамью позади него, отломил от нее ножку и другим приказал сделать то же самое. Когда Гракх начал молитву к богам, они внезапно сразу со всех сторон подступили к нему, и человек из толпы вскричал: «Беги, Тиберий, беги! Неужели ты ничего не видишь? Оглянись!» Здесь изменчивая толпа, охваченная внезапным ужасом, обратилась в бегство. Этот же негодяй, уста которого сочились преступлением, а нечестивая грудь дышала яростью, замахнулся и с того места, где стоял, ударил растерявшегося, но не отступившего Гракха в висок. Гракх упал молча, ни единым стоном не повредив своему достоинству. Убийца же, запятнанный кровью храбрейшего из граждан, оглянулся вокруг так, как будто он совершил прекраснейший поступок и весело протянув свою преступную руку поздравлявшим его, направился к храму Юпитера».

Пример, завершающий книгу, полон сочувствия к Тиберию Гракху. Его убийца Сципион Назика рисуется весьма непривлекательно. Трактат, несмотря на бытующее в работах некоторых исследователей снисходительное к нему отношение как к школьным запискам старательного, но отнюдь не гениального и не слишком грамотного ученика (такой оттенок отношения к автору трактата чувствуется, например, в предисловии к изданию Ф. Маркса 1923 г.), на самом деле представляет собой, несомненно, большой интерес и имеет неоценимое значение для истории римской риторики и римский литературы. Он отражает состояние изучения риторики в республиканском Риме до Цицерона. Язык, которым он написан (считается, что он несколько архаичен), разработка проблем стиля (хотя, по замыслу автора, она была нацелена на интересы оратора) выразительно показывают нам, каких теоретических и практических высот достигла римская риторика и римская литература до Цицерона. Поскольку другие произведения подобного рода от доцицероновского времени до нас не дошли, мы можем только быть благодарны истории, сохранившей нам произведение неизвестного автора, обобщившего и осмыслившего в своей работе весь тот богатый опыт, который усвоили до него римская риторика и римская литература. Без этого опыта и его осмысления не было бы Цицерона.

Все лучшее из того, что римское ораторское искусство заимствовало у греков и чего оно достигло в своем развитии на римской почве, воплотил в себе Марк Туллий Цицерон, стяжавший славу великого оратора и блестящего теоретика ораторского искусства. Цицерон (106–43 гг. до н. э.), всадник по происхождению, «homo novus», выдающиеся ораторские способности которого открыли ему путь ко всем высшим государственным должностям, провел на форуме почти сорок лет. Первую свою речь «В защиту Публия Квинкция» он произнес в 81 г., когда ему было 25 лет, последнюю, 14 филиппику — в 43 г., в год своей смерти.

Жизнь и деятельность Цицерона — яркое доказательство силы и значения ораторского искусства в республиканском Риме. Своему необыкновенному успеху на форуме он обязан как природным способностям, так и тому универсальному образованию, которое он получил. Его старшими современниками были такие замечательные ораторы, как Луций Лициний Красс и Марк Антоний, которых он мог слушать и у которых мог учиться. Его современником и соперником был выдающийся оратор Гортензий. В начале своей речи «В защиту поэта Архия» (I, 1) он говорит о своем с детских лет интересе к литературе и о той значительной роли, какую занятия ею сыграли в его ораторском формировании. В 16 лет Цицерон перевел астрономическую поэму Арата, позднее — «Домострой» Ксенофонта и некоторые из диалогов Платона, так что, по-видимому, он хорошо знал греческий язык. По достижении совершеннолетия он изучает гражданское право у авгура Муция Сцеволы, а затем у его брата, тоже Муция Сцеволы, старшего понтифика, известного юриста и прекрасного оратора («Об ораторе», I, 180).

Первыми наставниками Цицерона в философии, особенно им любимой, были эпикуреец Федр и стоик Диодот, проживщий жизнь в его доме.

В письме к Сервию Сульпицию («К близким», 4, 4, 4) он пишет, что философия с раннего детства привлекала его более других наук. Философии среди необходимых оратору наук Цицерон уделял особое место. В «Бруте» он называет ее матерью всего, что хорошо сделано и сказано (322).

Цицерон считает, что ближе других наук с философией соприкасается красноречие («Оратор», 113). Он говорит: «Меня сделали оратором — если я действительно оратор, хотя бы в малой степени, — не риторские школы, но просторы Академии» (там же, 12). «Хоть и кажется, — поясняет Цицерон далее (там же, 113), — что одно дело — речь, а другое — спор и что держать речь и вести спор — вещи разные, однако суть и в том, и в другом случае одна, а именно рассуждение. Наука о разбирательстве и спор — область диалектиков. Наука же о речи и ее украшениях — область ораторов». Он приводит образное сравнение философии с красноречием, принадлежащее основателю Стой Зенону: «…сжимая пальцы в кулак, он говорил, что такова диалектика, а раскрывая руку и раздвигая пальцы — что такую ладонь напоминает красноречие»[36].

И далее, как бы раскрывая это сравнение и ссылаясь на Аристотеля, Цицерон приводит его слова из «Риторики» о том, что красноречие «представляет как бы параллель диалектике, и они отличаются друг от друга только тем, что искусство речи требует большей широты, искусство спора — большей сжатости» (там же, 114).

Совершенный оратор, по мнению Цицерона, должен знать искусство спора в той мере, в какой оно полезно для искусства речи (там же). Из этих слов видно, что как бы ни была любима Цицероном философия, однако она для него рядом с главной его наукой — красноречием, имеет прикладное значение («Об ораторе», III, 143). Философию Цицерон изучал также у Филона, представителя Новой Академии, у философа-эклектика Антиоха Аскалонского. У всех школ он взял то, что было ему близко по духу и могло практически пригодиться в его ораторской практике: этику у стоиков, скептицизм у Новой Академии и больше всего у перипатетиков: в философии, как и в красноречии, Цицерон был эклектиком. В красноречии его учителями были: в Афинах — Деметрий, в Азии — Менипп Стратоникейский, Дионисий Магнет, Эсхил Книдский, Ксенокл Адрамиттийский («Брут», 315). Он совершенствуется как оратор на Родосе под руководством известного учителя красноречия — Аполлония Молона, основавшего там свою школу.

Аполлоний и помог Цицерону окончательно сформироваться как оратору и выработать свой особый, отличный от всех современных ему ораторов, стиль, позволяющий ему быть то простым и безыскусным, то блестящим, страстным и патетическим. Сам Цицерон отмечает свой долг Молону (там же, 316), однако в настоящее время невозможно показать, в чем он выражается конкретно[37].

Для успеха у римской публики необходимо было, кроме того, умение держать себя на ораторской трибуне, и Цицерон учился этому у известных актеров Эзопа и Росция; последнего из них он в свое время защищал. Таков в общих чертах тот комплекс знаний, которые получил Цицерон и которые, по его твердому убеждению, требовались каждому оратору. Необходимость этих знаний для оратора он со страстной убежденностью обосновывал в своих теоретических трудах.