Катон был одной из самых замечательных фигур как в истории римской литературы, так и в истории римского государства. Квестор 240-го, эдил 199-го, претор 198-го, консул 195-го и цензор 184-го гг. до н. э., он был не только ярким государственным деятелем, но и талантливым полководцем. Обладая острым и ясным умом, широкой образованностью, хорошим практическим знанием жизни, величайшей строгостью нрава, редкой неподкупностью, он наиболее полно воплощал в себе ту самую «summa virtus», то сочетание лучших качеств подлинно римской натуры, без которых, по понятиям древних, не могло быть истинного государственного мужа и общественного деятеля.

Консерватор по складу ума и характера, он восставал против всяких нововведений, призывая следовать древней простоте и блюсти чистоту нравов.

Ярый противник эллинофильской группировки Сципионов, к которой примыкали Энний, Пакувий, Цецилий, Теренций, Катон был фанатично убежден, что увлечение греками и всем греческим таит в себе национальную опасность для Рима, развращает римлян и несет гибель всем нравственным завоеваниям римской старины (Плутарх, «Катон Старший», XII). Однако будучи реалистом и поняв, что римлянину не обойтись без накопленных греками знаний, он на склоне лет идет на выучку к грекам, усердно занимается греческой литературой и перерабатывает для издания свои самые знаменитые речи, обнаруживая при этом знакомство с греческой риторикой. Плутарх, например, считает, что его красноречие особенно выиграло благодаря изучению Фукидида и Демосфена (там же, II). «Его называли «Римским Демосфеном», — говорит Плутарх (там же, IV), — однако жизнью своей он заслуживал еще более громкого имени и более громкой славы».

Он прожил долгую жизнь (85 лет), и ораторский век его был удивительно долог. «Я бы сказал, — говорит Плутарх (там же, XV), — что, подобно Нестору, он был ровесником и соратником трех поколений». Плутарх же приводит слова Катона, содержащиеся в одной из последних его речей: «Тяжело, когда жизнь прожита с одними, а оправдываться приходится перед другими». Около пятидесяти раз (там же) Катон либо привлекался к суду, либо сам выступал обвинителем, и всегда поверженным оказывался его противник. Последний раз он выступил в суде против Сервия Гальбы по знаменитому делу об избиении лузитанцев в 149 г. — в самый год своей смерти (Цицерон, «Брут», 89). Речи свои он записывал, обрабатывал и включал в «Начала». Если верить Цицерону (там же, 65), он читал сто пятьдесят речей Катона. До настоящего времени сохранились фрагменты более чем из восьмидесяти его речей, которые дают реальную возможность составить суждение о его красноречии. Эти фрагменты говорят прежде всего о личности оратора.

Катон жил в ту раннюю пору развития римского красноречия, когда решающим фактором, определяющим силу оратора, помимо природного дара, была самая личность оратора, его нравственный потенциал, его общественная репутация. Это было время, когда еще не появились ораторы-профессионалы, особой гордостью которых считалось выиграть в нечестном деле, так как это свидетельствовало бы об их высоком профессионализме. Основная рекомендация, которую Катон давал молодому оратору, заключалась в словах: rem tene, verba sequentur (знай дело, слова придут). И сам он, действительно, прежде всего исходил из существа дела. Во всяком случае, речи его, всегда достигающие своей цели, не укладываются в каноны риторики.

Показательна в этом отношении речь Катона «За родосцев» и критика этой речи секретарем-вольноотпущенником Цицерона — Тироном, которую приводит Авл Геллий в VI книге своих «Аттических ночей». Тирон критикует Катона с риторических позиций своего времени, с точки зрения элементарной практической риторики, предписывающей определенные правила для каждой части речи. Архаист Авл Геллий справедливо оценивает Катона-оратора с гораздо более широких позиций, чем Тирон, и находит точные аргументы в его защиту.

История речи Катона «За родосцев» такова: родосцы, союзники римлян, поддерживали дружеские отношения и с царем Македонии Персеем, воевавшим с Римом. Они пытались примирить Персея и римлян, но это им не удалось. Римляне тем временем победили Персея и намеревались выступить против родосцев, зарясь на их богатства и обвиняя их в том, что они будто бы поддерживали Персея. Родосцы, не желая войны, прислали послов просить прощения у римлян. Катон, считая войну с родосцами ненужной и вредной для Рима и желая охладить воинственный пыл римлян, не в меру разгорячившихся после победы над Персеем, выступил в 167 г. до н. э. в сенате в защиту родосцев и против войны с ними.

Он начал с предостережений и чуть ли не с угроз в адрес судей-сенаторов, советуя им трезво взглянуть на вещи и не терять головы от радости по поводу успешного исхода войны с Персеем. «Я знаю, — сказал он, — что у многих людей в… благоприятных обстоятельствах обычно… усиливается гордость и высокомерие… Несчастье смиряет и учит тому, что нам следует делать… Вот почему я особенно настаиваю и советую отложить это дело на несколько дней, пока мы не придем в себя от столь великой радости»[4].

Тирон счел такое начало бестактным: оно и на самом деле противоречило правилам риторических учебников о вступлении, в котором рекомендуется учтивыми и скромными суждениями расположить судей к себе, т. е. выполнить одну из первых задач оратора — понравиться им (delectare). Однако Катон, руководствуясь здесь прежде всего здравым смыслом, таким вступлением сразу старается отрезвить возгордившихся от победы и потерявших чувство реальности римлян. Он обнаруживает при этом хорошее знание психологии своей аудитории, железную логику в суждениях и точность словесного выражения.

Не менее парадоксальными, по мнению Тирона, с точки зрения правил для защитительной речи, были и следующие слова Катона, которые явились скорее признанием вины родосцев, чем их защитой. «Я тоже думаю, — сказал Катон, — что родосцы не желали, чтобы мы окончили войну так, как она окончена, и чтобы мы победили царя Персея. Но этого не желали не только родосцы, не желали этого, я думаю, многие народы и племена; и я не знаю, не было ли среди родосцев таких, которые не желали нашей победы не только ради нашего бесчестия, но также из опасения… сделаться нашими рабами. Ради своей свободы, думаю, они держались такого мнения. Родосцы, однако, никогда не помогали Персею от имени государства…»

В этом отрывке, как и в других отрывках из этой речи, поражает прежде всего удивительная объективность в оценке ситуации, ясность и логичность рассуждения. Возражая на критику Тирона, Геллий приводит основной довод, оправдывающий все отступления Катона от правил: Катон защищал родосцев прежде всего как сенатор, как бывший консул и как цензор, пекущийся об интересах государства, требующих сохранить дружбу с родосцами, а не только как адвокат, выступающий за обвиняемых. Тирон также упрекает Катона в использовании ложной энтимемы (предположительного риторического умозаключения) и бесчисленных софистических аргументов, которые, по мнению Тирона, позорно употреблять такому человеку, каким он был. Геллий, отчасти соглашаясь с этими упреками Тирона, вместе с тем напоминает, что помимо софистических аргументов Катон привел еще множество других, искусности которых нельзя не удивляться. Вот, например, как умело и не без легкой иронии в адрес римлян Катон отвел от родосцев упрек в высокомерии: «Говорят, что родосцы высокомерны. Такое обвинение я менее всего желал бы услышать по отношению к себе и своим детям. Но пусть они будут высокомерны. Что же нам до этого? Неужели вы сердитесь на то, что есть кто-то более высокомерный, чем вы?» (VI (VII), 3).

Конечно, речь Катона «За родосцев», как и другие его речи, никак не была отражением правил учебника, и он мало заботился об академической правильности аргументов. Ведь, как справедливо замечает Геллий, это был не потешный, а настоящий бой, где все силы и все средства риторики, известные Катону, были применены так, как он считал нужным, и где цель — защита государственных интересов — оправдывала любые отступления от правил. «Все это, возможно, — говорит Геллий, — могло быть сказано последовательнее, благозвучнее, но с большей силой и живостью не могло быть сказано» (там же).