Не все исследователи склонны принимать всерьез тот восторженный панегирик Катону, который Цицерон произносит в «Бруте» (65–69). Считается обычно, что восхваление Катона и сопоставление его с Лисием, взятым за образец аттицистами, продиктовано в значительной степени полемическим задором против аттицистов. Тем более что в том же «Бруте», в последних главах (293–294), сам Цицерон вкладывает в уста Аттика скептические замечания по поводу этих чрезмерных похвал. Однако вряд ли стоит сомневаться в том, что Цицерон действительно высоко ценил Катона не только как государственного мужа, политика, полководца, как литератора, близкого ему своей разносторонностью, но и как оратора. «А чего в самом деле, — говорит он в другом своем сочинении («Об ораторе», III, 135), — недоставало Марку Катону, кроме нынешнего заморского и заемного лоска образованности? Разве знание права мешало ему выступать с речами? Или его ораторские способности — изучать право? И в той, и в другой области он работал с усердием и с успехом. Разве известность, которую он заслужил, ведя частные дела, отвлекала его от дел государственных? Нет. Он был мужественнее всех в народном собрании, лучше всех в сенате, бесспорно, и был отличным полководцем. Словом, в те времена у нас не было бы ничего, что можно было бы знать и изучить и чего бы он не знал, не исследовал и даже не описал бы в своих сочинениях».
В «Бруте» (65–69) Цицерон с восторгом отмечает внушительность похвалы Катона, язвительность его порицания, остроумие сентенций и ясность рассуждений. Любопытно, что Плутарх («Катон Старший», VII), возражая, по-видимому, против цицероновского сравнения Катона с Лисием, среди похвал красноречию Катона, также замечает, что тот умел говорить метко и остро.
Цицерон в «Бруте» (69) высоко отзывается о катоновском мастерстве в фигурах мысли и речи. Справедливость его слов наглядно подтверждают, например, фрагменты из речи Катона против Минуция Терма, неудачно воевавшего в Лигурии и незаконно казнившего децемвиров, уполномоченных снабжать его провиантом (Геллий, X, 3): «Он сказал, что децемвиры мало позаботились о доставке ему провианта. Он приказал стащить с них одежды и сечь их ремнями. Децемвиров секли бруттийцы, видели это многие смертные. Кто может вынести это оскорбление, этот произвол власти, это рабство? Этого не осмелился сделать ни один царь, и это делается с людьми приличными, хорошего рода, благонамеренными? Где же союз? Где верность обязательствам? Самые унизительные обиды, удары, побои, рубцы, эти страдания и истязания ты осмелился позорным и самым оскорбительным образом обрушить на людей на глазах их собственных земляков и бесчисленной толпы? Но какую печаль, какой стон, какие слезы, какой плач я слышал! Рабы с трудом выносят обиды: что же, по вашему мнению, чувствовали и будут чувствовать люди благородные, наделенные великими доблестями?».
Здесь, как и в других местах, у Катона можно заметить обилие синонимов, аллитерацию, анафору, много риторических вопросов, такую фигуру усиления, как gradatio (гр. χλίμαξ), с помощью которой искусно нагнетается пафос. Эта же фигура с той же целью успешно использована и в другом фрагменте из той же речи (Геллий, XIII, 25): «Свое безбожное деяние ты хочешь прикрыть деянием еще более позорным. Ты устраиваешь великую резню, ты создаешь десять похорон, ты казнишь десять свободных людей, ты отнимаешь жизнь у десяти человек без процесса, без суда, без осуждения» (пер. М. М. Покровского).
Принято считать, что любовь к синонимам, судя по их обилию у Плавта, — черта обыденной римской речи; что аллитерация — характерный признак ранней латыни. Вполне возможно, что наличие анафор, риторических вопросов — обычно для разговорного языка темпераментного латинянина. Поэтому нельзя утверждать с уверенностью, что Катон сознательно следовал здесь риторическим рецептам. Однако внимательно перечтя фрагменты, еще труднее утверждать, что все эти риторические фигуры возникли в речах Катона стихийно из богатого арсенала изобразительных средств живого разговорного языка. Особенно если учесть, что Катон был автором первого риторического руководства на латинском языке и что речи свои после произнесения он обрабатывал, прежде чем включить их в «Начала». К этому можно еще добавить, что стиль его речей отличается от стиля других его сочинений.
Среди исследователей до сих пор нет полного единодушия относительно знакомства Катона с теорией и практикой греческого красноречия. Однако, судя по всему, его речи не были речами человека, абсолютно неискушенного в теории красноречия, как он любил уверять сам. Катоновские ораторские приемы далеко не просты; он обладал таким искусством аргументации, что если это результат одаренности и римская ораторская традиция, то ему можно было не учиться этому искусству у греков. Катон, несомненно, был наделен природным ораторским дарованием, однако наука в его формировании уже сыграла свою роль. Основой его красноречия была латинская традиция, но он жил в пору широкого проникновения греческой культуры во все сферы римской жизни, и каково бы ни было его субъективное отношение к грекам, влияние их культуры, в частности ораторской, не могло обойти его стороной.
Восстание рабов и волна крестьянских волнений второй половины II в. до н. э., вызванных последствиями пунических войн и произволом богатых аристократов, способствовали и расцвету политического красноречия в лице таких выдающихся ораторов, как братья Гракхи. Тиберий и Гай Гракхи так же, как и Катон, принадлежали к той категории ораторов — политических деятелей, красноречие которых взаимодействовало с их государственной деятельностью и верно служило государственным интересам. Даже Цицерон, для которого Гракхи, выступавшие против сенатской олигархии, были «мятежниками» (seditiosi cives), нарушившими столь почитаемый им consensus bonorum omnium (согласие всех благонамеренных), упоминает их вместе с людьми, авторитет которых для него бесспорен и которые, с его точки зрения, воплощают в себе знаменитую summa virtus — вместе с Катоном, Лелием и Сципионом Африканским. И, действительно, вряд ли в истории римской республики и в истории римского красноречия можно найти политических деятелей большей самоотверженности, даже героизма, чем братья Гракхи.
Выходцы из знатного плебейского рода Семпрониев, сыновья Тиберия Гракха — цензора, дважды консула и трижды триумфатора, внуки Сципиона Африканского Старшего, они сумели понять государственную необходимость демократических реформ и в выступили против сенатского большинства, понимая свою обреченность. От Катона Гракхов отделял значительный отрезок времени, и необходимость образования для оратора не ставилась под сомнение. Это была эпоха, когда греческая образованность и ораторская подготовка уже не вызывали той враждебной настороженности, какая могла возникнуть по отношению к ним во времена Катона.
Рано лишившись отца, «который немало сделал для благополучия государства» («Об ораторе», I, 38), братья под руководством своей матери Корнелии, дочери Сципиона Африканского Старшего, получили блестящее образование и воспитание. Гракхи были близки к кружку Сципиона Эмилиана, их учителями были греки — философы-стоики: ритор Диофан Митиленский и Блоссий из Кум; они испытали влияние эллинистической философии и социально-политических идей греков. Кроме того, их воспитала сама культурная атмосфера родного дома.
«Для оратора, — говорит Цицерон, — очень важно и то, кого он слушает каждый день дома, с кем он говорит ребенком, каким языком изъясняется его отец, учитель и даже мать. Мы читали письма Корнелии, матери Гракхов, и с несомненностью видим, что ее сыновья были вскормлены не столько ее молоком, сколько ее речью» («Брут», 211). То же самое говорит и Квинтилиан («Образование оратора», I, 1, 6).
Цицерон, не переставая жалеть о том, что братья Гракхи не высказали столько рассудительности в политике, сколько дарования в красноречии, и сетуя на то, что краткость жизни не дала им полностью проявить свой талант, тем не менее упоминает их в числе самых красноречивых ораторов в истории римского красноречия («Об ораторе», I, 38; «Брут», 333). Братья Гракхи счастливо сочетали в себе ораторский талант и образованность, общую и риторическую. Вот как сравнивает их Плутарх («Тиберий Гракх», II, 2), который, правда, говорит, главным образом, о манере произнесения речи, об actio: «Во-первых, выражение лица, взгляд и жесты у Тиберия были мягче, сдержаннее, у Гая — резче и горячее, так что и выступая с речами, Тиберий скромно стоял на месте, а Гай первым среди римлян стал во время речи расхаживать по ораторскому возвышению и срывать с плеча тогу, как афинянин Клеон… Далее, Гай говорил грозно, страстно и зажигательно, а речь Тиберия радовала слух и легко вызывала сострадание. Наконец, слог у Тиберия был чистый и старательно отделанный, а у Гая — захватывающий и пышный».
