Посредством образного противопоставления показана забота Траяна о детях: раньше отцы в дни раздач поднимали на плечи своих детей, взывающих к «глухим ушам» принцепса, теперь Траян дает детям все прежде, чем они обратятся к нему с просьбой (гл. 26); дальше мысль о необходимости поддержки принцепсом детей развивается такой сентенцией-сравнением: «Если он не поддерживает, не охраняет и не снабжает щедрой рукой детей, рожденных в надежде на него, то лишь ускоряет гибель своей власти, гибель государства; напрасно тогда будет он, пренебрегши народом, оберегать знатных, точно голову, оторванную от туловища, обреченную на гибель от неустойчивости своего положения».

Сентенциозность стиля «Панегирика» можно проиллюстрировать несколькими примерами, взятыми произвольно; в основном все они носят морализирующий характер: «В благополучии познается счастье, в несчастьи — величие человека» (Cum secunda felices, adversa magnos probent — гл. 31); «Страх — ненадежный учитель правды. Люди лучше научаются примерами» (Infidelis recti magister est metus. Melius homines exemplis docentur — гл. 45); «Другого еще, пожалуй, можно обмануть, самого себя никто не обманет» (Alius enim fortasse alium, ipsum se nemo deceperit — гл. 74).

Иногда сентенция звучит как бы парадоксом: «Непреодолимость ограждения в том, чтобы не нуждаться ни в каких ограждениях» (Hoc inexpugnabile munimentum, munimento non egere — гл. 49).

Стилистические фигуры в «Панегирике» столь многочисленны и разнообразны, что, кажется, и не найдется в нем места, где бы не встретилась какая-нибудь из них, а то и сочетание нескольких в одном предложении. Эффектно строятся сентенции на антитезах, сравнениях или повторах, как, например, в главе 28: «Удовольствия, именно ведь удовольствия, лучше всего позволяют судить по их характеру о достоинстве, возвышенности и умеренности кого бы то ни было» (Voluptates, sunt enim voluptates, quibus optime de cujusque gravitate sanctitate temperantia cieditur), или в гл. 62:

«Никто не может ввести в заблуждение всех людей, как и все не могут обмануть кого-нибудь одного» (Nemo omnes, neminem fefellerunt).

Для стиля Плиния типичен этот художественный прием повтора одних и тех же звуковых сочетаний, одних и тех же слов, симметричное расположение их внутри фразы: «У тебя есть друзья, потому что ты сам друг» (Habes amicos, quia amicus ipse es — гл. 85).

В «Панегирике» есть и персонификация («Пусть Нил, если захочет, держится в пределах своего русла» — Si volet Nilus… — гл. 31), и градация («К голосам консуляров легко присоединят свои голоса целые города, народы, племена» — …urbes, populi, genles inseruntur — гл. 71), и синекдоха («Всем видно, что статуи Цезаря сделаны из такого же металла, как и статуи Брутов и Камиллов» — Visuntur eadem е materia Cesaris statuae qua Brutorum, qua Camillorum — гл. 55), и другие тропы и фигуры: метонимия, апостроф, хиазм, метафора, позволяющие создать нужное впечатление.

Необыкновенная концентрация риторических прикрас, характерная для «Панегирика», придает ему особую торжественность, вполне оправданную в похвальном слове. Тем не менее безудержный поток антитез, сентенций и прочих стилистических средств, отличающих азианский стиль, делают речь высокопарной: антитезы порой надуманны, чрезмерное количество перифрастических оборотов одной и той же мысли утомительно и порой неуместно, патетические восклицания и риторические вопросы слишком часты.

Впрочем, для нас важна не столько эстетическая оценка языка Плиния, сколько характеристика его как определенного этапа в сложном и противоречивом процессе борьбы литературных стилей на пути развития художественной прозы. Влекомый разнородными тенденциями своего века, Плиний, сам проникнутый недостатками современной литературы, воспроизводит те самые ошибки, которые критикует. Склонность его к поэтизации речи, усиленному использованию сопутствующих поэзии средств, любовь к сентенциозной и антитетической речи выдает влияние на него «нового стиля», в частности Сенеки-философа.

Плинию так и не удалось достичь высоты своих великих образцов. Возродить цицероновское красноречие не помогли ни наставления Квинтилиана, ни собственная практика. Это свидетельствует о бессилии классицистического направления в I в., о тщетных и безрезультатных усилиях его поборников. Эпигонствующая литература с ее поверхностным подражанием классике безусловно уступала классической и по общественной значимости своего содержания, и по художественной ценности.

Крупнейший римский историк, Корнелий Тацит (ок. 54 г. н. э. — 123 г. н. э.), прежде чем стать им, был видным судебным адвокатом и пользовался славой талантливого оратора. Плиний Младший, признавая его своим учителем и образцом, называет его eloquentissimus оратор, чья громкая слава была в расцвете уже в конце 70-х годов, у кого учились искусству красноречия, чьим речам было присуще торжественное достоинство и величавость («Письма», II, 1, 6; II, 1, 17; IV, 13; VII, 20).

Вполне понятно, что такой оратор не мог оставаться равнодушным к судьбам римского красноречия, к вопросам его теории и практики. К стройному хору голосов писателей I в. н. э., признающих спад красноречия в послереспубликанский период, присоединился и его голос. Однако, сознавая упадок красноречия и оценивая его причины, Тацит был, пожалуй, единственным, кто в то же время высказал мысль о том, что этот упадок способствовал созданию «нового стиля», который он и попытался впоследствии воплотить в своих исторических сочинениях. Он был, также как и его друг Плиний Младший и Квинтилиан, поклонником Цицерона — оратора, писателя и философа, но, в отличие от этих поборников классицизма, не превозносил Цицерона как единственный и непререкаемый авторитет, находя в нем ряд недостатков, и не стремился к возрождению цицероновского красноречия, понимая, что нормы цицероновского языка, высочайшее достижение своего времени, будучи канонизированными, тормозили дальнейшее развитие языка и литературы. В результате поиска новых форм для нового содержания, во многом отступая от норм цицероновской латыни, он создал собственный, выразительный и динамичный, неповторимо тацитовский стиль, в котором изящество классического языка виртуозно сочеталось со смелостью и утонченностью нового стиля.

Ораторских выступлений Тацита не сохранилось, как не сохранилось и упоминаний о них у позднейших писателей. Но дошло до нас, хотя и в неполном виде, его раннее сочинение «Диалог об ораторах» («Dialogus de oratoribus») в 42 главах, посвященное вопросам теории и практики красноречия и, главным образом, рассуждению о причинах упадка современного ораторского искусства. Другие сочинения Тацита принадлежат не ораторскому, а историческому жанру, однако и в них подтверждается интерес его к искусству речи. Мысли автора «Диалога об ораторах» вполне согласуются с мыслями историка, колеблющегося между ностальгией по ушедшему в прошлое и реалистическим приятием настоящего.

Вопрос о принадлежности «Диалога об ораторах» Тациту, долгое время занимавший исследователей, в настоящее время решен положительно. Аргументы, приводимые в защиту аутентичности сочинения, достаточно обоснованны и сомнения не вызывают[136]. Но если по вопросу авторства «Диалога» среди ученых достигнуто единство во мнениях[137], то по вопросу установления даты сочинения прения продолжаются: она определяется лишь весьма приблизительно, колеблясь между 96 и 105 г. н. э. Доводы исследователей в пользу той или иной даты приводить здесь нет надобности — столь они разноречивы[138]; представляется все же наиболее приемлемой датировка Р. Сайма[139], который относит время составления «Диалога об ораторах» к правлению Траяна, а именно к 101 г. — году консульства Фабия Юста, кому адресовал Тацит свое сочинение в ответ на его просьбу объяснить причины упадка красноречия в Риме в послереспубликанский период. Не решаясь изложить свое собственное мнение и оценить причины упадка своими усилиями, Тацит сразу оговаривается, что ограничится пересказом беседы н а эту тему четырех сведущих и красноречивейших лиц, которую ему будто бы довелось услышать в свои молодые годы, приблизительно в 74–75 гг.[140]