Все это подается без реальных органических связок, способом простого нанизывания эпизодов, поэтому переходы часто представляются недостаточно мотивированными и логически оправданными. Забота о деталях и о стиле рассказа поглощает все внимание Плиния, когда он, например, красочно, но многословно, описывает вступление Траяна в Рим, пешком, с небольшим отрядом, чем подчеркивается его скромность, или суд над доносчиками, чем иллюстрируется восстановление им законности и справедливости; так что общее исчезает под нагромождением деталей и эпизодов, занимающих несоразмерно большое место относительно их важности. С ходом основного содержания эти эпизоды иной раз связаны так слабо и искусственно, что без ущерба могли бы быть перенесены в другое место или сняты совсем. Между тем вставные рассказы тщательно продуманы и по-своему развивают основную тему, подчиняясь логике раскрытия образа.
А иногда переходы вполне естественны и обоснованны. Рассказав, например, о консульской деятельности Траяна (гл. 79), Плиний начинает следующую главу вполне уместным здесь риторическим вопросом: «А что сказать о той мягкости и вместе строгости, о том мудром снисхождении, которые видны во всех твоих судебных разбирательствах?» Или, говоря о присущем Траяну чувстве дружбы в главе 85, он начинает следующую главу так: «Достойно внимания, какие ты себе доставил мучения, лишь бы ни в чем не отказать другу». Часто связками служат риторические вопросы (гл. 46, 47, 75 и др.), патетические восклицания (гл. 48, 50, 89), сентенции (гл. 44, 85 и др.). Эпизоды обычно связываются по ассоциации. Например, описывая в главе 18 военные успехи Траяна, восстановление им дисциплины в армии, Плиний замечает: «Одно напоминает мне другое», или в главе 28: «К другому призывает меня многообразная твоя слава».
Таким образом, переходы от картины к картине, от эпизода к эпизоду представляют собой ассоциативное, а в иных случаях ретроспективное, сцепление событий, органически не всегда даже связанных между собой. Плиний как бы оправдывается перед сенаторами в том, что говорит «без особого разбора»: «Ведь моя задача состоит в том, чтобы восхвалять самого нашего принцепса, а не его дела» (гл. 56). Однако в письме III, 13 он весьма недвусмысленно высказывается относительно своих заслуг в искусстве перехода: он доволен им и даже считает, что его translationes могут быть использованы в качестве образца. Искусные обдуманные переходы служили все той же цели: создать у слушателя или читателя полное, не хаотическое представление о Траяне.
Из двух способов восхваления человека, предлагаемых Квинтилианом (прослеживание его деятельности в хронологическом порядке и рассмотрение различных его достоинств по видам), Плиний не следует ни тому, ни другому. Все же метод его ближе к первой из альтернатив, ибо повествование о Траяне построено в основном по хронологическому принципу, который время от времени прерывается перечислением заслуг Траяна как государственного деятеля то пространным и методичным, то тематически сконцентрированным, то кратким. В главе 66 Плиний говорит как бы в пояснение этого: «Ведь нам не приходится расчленять похвалы, относящиеся к одному явлению, рассыпать их по разным местам речи и возвращаться по несколько раз к одному и тому же, как это делается обычно при недостаточном и бессодержательном материале».
Обоснование добродетелей он начинает не с детства Траяна, как рекомендует Квинтилиан, а с его зрелых лет, со времени усыновления его Нервой. Сначала (гл. 2–4) о нравственных достоинствах Траяна просто заявляется, а потом, по ходу повествования, эти достоинства обозначаются уже применительно к описываемым конкретным ситуациям, в которых они выявляются, и поступкам, которые ими обусловливаются. Так, например, желая подчеркнуть «умеренность» (moderatio) Траяна, названную в главе 3, Плиний говорит о ней неоднократно. «Как много я уже сказал о твоей умеренности, а сколько еще остается сказать!» — восклицает он в главе 53, и дальше снова ведет речь об этом в главах 63 и 78. Траян выписан со всеми подробностями. Кажется, нет такой добродетели, которая не приписывалась бы этому императору, превращенному Плинием в идеального героя.
Вот несколько из бесчисленного множества добродетелей Траяна, который, «словно луч солнца, светит одновременно всем людям» (гл. 35): доблесть, милость, кротость, гуманность, доступность, умеренность, доброта, храбрость. Траян — «образец скромности», «какое удивительное согласие всяких похвальных качеств, какое гармоническое сочетание всяких доблестей видим мы в нашем принцепсе! Ни жизнерадостность его не вредит строгости его нравов, ни простота в обращении не умаляют его достоинства, ни гуманная его снисходительность не идет у него в ущерб его величию» (гл. 4). «Не знаю, чем больше восхищаться: великодушием твоим, или скромностью, или добротой?» — вопрошает Плиний в главе 58. Ко всему этому Траян наделен физической красотой, он бодр, статен, с величественной головой, с лицом полным достоинства, с благородной сединой, придающей величие его царственной осанке (гл. 4). Он приветлив, ласков, щедр, он верен друзьям, неутомим в труде и любит народ. Как видим, все это близко напоминает типические формулы канона добродетелей традиционного энкомия.
В «Панегирике» легко выявляется характерная тенденция Плиния к изысканию способов возвышения прозаического языка, в нем немало мест, где в прозу проникают элементы поэзии. Например, в главах 81–82 об охоте и морских прогулках Траяна, или в главе 12 в описании Дуная Плиний, следуя, по-видимому, рецепту Квинтилиана, считает, что «описания мест… позволительно сделать не только исторически, но и поэтически» (п. II, 5, 5).
«Панегирик» изобилует разукрашенными риторикой картинами. Весьма живописен эпизод въезда Траяна в Рим и изображение встречающей его с ликованием толпы (гл. 22–23); картинно описана помощь, оказанная Траяном пострадавшему от засухи Египту (гл. 30–32). Это отступление, казалось бы, не связанное с содержанием речи, тем не менее недвусмысленно служит восхвалению политики Траяна в отношении союзников: Плиний заявляет, что провидение поразило Египет, чтобы Траян мог проявить свое милосердие во всем блеске, подавив этим гордость Египта, считавшегося житницей Рима, и что Траян более благосклонен, чем само небо, не всегда посылающее урожай всем странам в равной мере, тогда как он взаимным товарообменом сближает восток и запад; словом, заключает Плиний категорической антитезой: «Траян может обойтись без Египта, а он без римлян нет».
Патетичен и риторически насыщен рассказ о расправе народа со статуями ненавистного Домициана после его убийства (гл. 52): «…твои медные многочисленные статуи стоят и будут стоять все время, пока будет выситься сам храм; те же, раззолоченные и бесчисленные, среди ликования народного были низвергнуты и разбиты в качестве искупительной жертвы. Народу доставляло наслаждение втаптывать в землю надменные лики этих статуй, замахиваться на них мечами, разрубать их топорами, словно бы каждый такой удар вызывал кровь и причинял боль». Добрая слава, заключает Плиний, «создается не статуями и прочими изображениями, но достигается добродетелями и заслугами» (гл. 55). Смысловой накал этого отрывка помогают передать сентенция, антитеза и сравнение. Мы имеем возможность привести здесь лишь самое небольшое число примеров использования Плинием риторических фигур и тропов, но и их достаточно, чтобы получить представление о стиле «Панегирика».
Излюбленный прием Плиния — антитеза, удачно применяемая к характеристике Траяна: «Ты не для того одерживаешь победы, чтобы получать триумфы, а получаешь их за то, что победил» (non ideo vicesse videaris ut triumphares — гл. 18), или: «Ты объединил и связал различнейшие вещи: уверенность уже давно правившего со скромностью лишь начинающего править» (…securitatem olim imperantis et incipientis pudorem — гл. 24), — и многие другие.
Образен рассказ о суде над доносчиками, весь построенный на ряде антитез с повторами. Приведем небольшой его фрагмент: «Ты выкорчевал это внутреннее зло и предусмотрительной строгостью обеспечил, чтобы государство, построенное на законности, не оказалось совращенным с пути законов (ne fundata legibus civitas eversa legibus videretur)… Вот достойное памяти зрелище: целая флотилия доносчиков, предоставленных всем ветрам, вынужденная распустить паруса перед бурями и носиться по разъяренным волнам, на какие бы скалы они ее ни несли. Радостно было видеть, как флотилия сейчас же по выходе из гавани оказалась разбросанной по морю и как люди у этого же самого моря воздавали благодарность принцепсу, который, не нарушая своего милосердия, предоставил мщение за людей и земли морским божествам. Тогда в особенности можно было познать, какое значение имеет перемена времени, когда к тем же самым утесам раньше прикреплялись совершенно невинные люди, а теперь самые зловредные (antea cautibus innocentissimus… tunc nocentissimus adfligeretur), и когда все пустынные острова, заселявшиеся перед этим толпами ссыльных сенаторов, теперь заполнялись толпой доносчиков (…modo senatorum, iam delatorum turba compleret)… Они отнимали чужое имущество, пусть же потеряют свое (ereptum alienas pecunias eunt, perdant, quas habent); они лишали людей их пенатов, пусть будут отторгнуты от своих собственных (expellere penatibus gestiunt suis exturbentur), пусть ожидают возмездия, равного заслугам, и не питают столько надежд, чтобы забыть о страхе, и пусть сами трепещут столько же, сколько прежде заставляли бояться других» (timeantque quantum timebantur — гл. 35).
