Подобно Кассию, высказывается о декламациях другой судебный оратор, Вотиен Монтан: «Тот, кто готовит декламации, пишет не для тoro, чтобы победить, но чтобы понравиться; он отыскивает всякие соблазны стиля, и обходится без аргументации, которая скучна и мало пригодна для украшения; он довольствуется тем, что прельщает аудиторию сентенциями и амплификациями. Он хочет стяжать успех себе, а не делу»; далее он говорит о разнице между оратором форума и декламаторами, которые «воображают своих противников дураками и отвечают им, что хотят и когда хотят; ошибки их не влекут никакого наказания. Их глупость не стоит им ничего. Когда они приходят на форум и каждый их жест не сопровождается аплодисментами, они или вовсе замолкают, или путаются» (Контроверсии, IX, вв. 1–3)[95].

Действительно, в настоящих судебных процессах далеко не всегда были уместны пространные, перегруженные риторическими изысками речи. Поэтому риторам, выступавшим в судах, приходилось подчас испытывать затруднение и чувство неловкости. Иногда они даже оказывались беспомощными перед аудиторией, как, например, Порций Латрон, которому пришлось выступать защитником в суде триумвиров под открытым небом, и он так растерялся, что начал речь с обмолвки и попросил перенести разбирательство в привычную для него обстановку — базилику, где он давал уроки своим ученикам (там же, IX, вв. 3; ср. Квинтилиан, X, 5, 18).

В другом месте Сенека приводит рассказ Кассия Севера о случае с модным тогда ритором Цестием Пием, лидером антицицероновской партии, который тоже оказался беспомощным в непредвиденных обстоятельствах; неподготовленный к борьбе мнений, возражениям и нападкам, он, хотя и воображал себя красноречивее Цицерона, не смог продолжать речь из-за насмешливой реплики Кассия, вступившегося за честь великого оратора. «Вошел я однажды в зал, — рассказывает Кассий, — в тот момент, когда Цестий собирался читать опровержение на речь Цицерона «За Милона». Исполненный восхищения своими собственными речами, он, по своему обыкновению, сказал: «Будь я гладиатором, я был бы Фуском, будь пантомимом, был бы Бафиллом, а будь конем, был бы Мелиссием». Я не в состоянии сдержать гнев, воскликнул: «А если бы ты был клоакой, то был бы cloaca maximal». Все громко засмеялись, школьники смотрели на меня, спрашивая, что это за грубиян. Цестий же, который собирался возражать Цицерону, не нашел ничего, чтобы ответить даже мне: он заявил, что не станет продолжать, пока я не покину зал» (Контроверсии, III, вв. 16). В другой раз, привлеченный Кассием Севером к суду за оскорбление имени Цицерона, Цестий не смог защищаться сам и взял адвоката (там же, III, вв. 17).

Впрочем, Цестий Пий сознавал свои недостатки и даже считал их необходимыми: «Я знаю, что высказываю нелепую мысль. Но я говорю многое не потому, что это нравится мне, но потому, что нравится публике» (там же, IX, 6, 12). И действительно, Сенека постоянно сетует на испорченность вкуса молодежи, которая предпочитает Цестия Цицерону и учит наизусть его декламации, а из Цицерона читает только те речи, на которые возражал Цестий (там же, III, вв. 15), что она презирает примеры прошлого, в то время как сам он восхищается силой и энергией римлян времен республики, которые могли сравниться с надменными греками, а Цицерон мог быть им противопоставлен (там же, X, вв. 6; Свазории, 6, 7); он высоко ценит Овидия и часто обращается к Вергилию, называя его образцом для подражания.

Сочувствующий сенатской оппозиции, Сенека одобрительно относится к высказываниям о декламациях Кассия Севера и Вотиена Монтана, не будучи уверен в полезности подготовки практического оратора на искусственных воображаемых темах (Контроверсии, I, 7, 15; III, вв. 13–15; IX, вв. 1; X, вв. 12). Приводя их суждения, он, очевидно, намеревался предупредить сыновей от чрезмерного увлечения декламацией. Но в то же время, в противоречие себе самому, он говорит о необходимости декламаций как средства образования будущего оратора (там же, II, вв. 3) и считает красноречивейшими слишком многих декламаторов, заботливо цитируя в качестве образцов красноречия их сентенции и разделения. Правда, в предисловии к последней книге он вносит ясность в свою оценку декламаций, недвусмысленно заявляя: «Мне кажется, что долгое время я не занимался ничем серьезным. Таковы эти школьные упражнения: когда занимаешься ими слегка, они развлекают, но когда изучаешь подробно и в большом количестве — надоедают»[96].

Итак, древние критики (за исключением Квинтилиана, который рассматривает декламации как полезное средство совершенствования оратора и говорит о тесной связи тем декламаций с делами, проходящими в судах, — VII, 4, 11) весьма определенно утверждают, как слабо готовили они судебных деятелей, в один голос говорят об отдаленности их от повседневной ораторской практики, от реальной жизни.

Не отрицая маловероятный характер некоторых тем, приведенных Сенекой, все же следует отметить, что многие из них находят свои параллели в римской действительности[97]. Наряду с фиктивными и надуманными темами, в декламациях несомненно есть отзвуки современности, тот подтекст, который сопровождает сюжеты, несмотря на всю их невероятность и необычность. В ряде тем в основе лежит жизненный материал, чему подтверждением служат «Анналы» Тацита, где найдется немало намеков на подобные уголовные дела; в судебных процессах часто разбирались дела об отравлениях, доносах, вымогательствах, изменах, о чем свидетельствуют, кроме Тацита, и Светоний, и Ювенал. Социальные явления принципата и империи так или иначе находили свое отражение в декламациях. И хотя сюжеты, ситуации, персонажи, обрисованные в ходе выступления оратора, и их взаимоотношения непосредственно не обусловлены римской действительностью и не создают картины римской жизни в целом, все же они дают возможность судить об отдельных ее явлениях. «Содержание казусов давала реальная жизнь, а в риторической школе они типизировались, и им придавалась литературная форма»[98].

Таким образом, декламации отражали свой век в присущей им художественной форме — через воображаемое и невероятное. Поэтому правомерно заключение советских ученых, вопреки мнению ряда зарубежных исследователей[99], об эффективности упражнений в воображаемых судебных процессах, т. е. декламаций, в подготовке адвокатов: «Риторическая школа начала I в. при всех своих стилистических увлечениях все же готовила своих питомцев прежде всего для судебной практики»[100].

Перемены в общественно-политической жизни Рима второй половины I в. н. э. вызвали к жизни новые эстетические требования. Риторико-декламационный стиль красноречия, сформировавшийся в риторических школах в период принципата и утвердившийся со времени Клавдия и Нерона, теперь, с приходом к власти династии Флавиев, отступает на второй план. Неровный п аффектированный, сентенциозный и афористичный, внешне изысканный и блестящий, он соответствовал беспокойной и напряженной обстановке дворцовых интриг и борьбы императоров с сенатской оппозицией, но не подходил периоду относительно стабильных общественных отношений при Флавиях. Новая эпоха выдвинула свой стилистический идеал — возвращение к литературе республиканской классики. Этот классицизм явился реакцией против «нового стиля» модернистов, литературными деятелями которого были Сенека-философ, Лукан и Персий. Таким образом, новаторские тенденции сменились эпигонскими, и господствующим литературным направлением стал классицизм.

Традиционалисты, стремясь к возрождению цицероновского идеала в красноречии, принимают Цицерона как главный образец и авторитет риторического обучения и теории красноречия, как критерий ораторского вкуса: на него оглядываются, ему подражают, с ним пытаются сравниться.