Что же касается Рутилия, то рецепты стоиков оказали свое воздействие не только на его красноречие, — а он отличался речью суровой и строгой, но и на его характер. Этот достойный муж был образцом безупречности, и никто не мог превзойти его в добросовестности и честности («Об ораторе», I, 229). Как добрый стоик он сурово осуждал Сервия Гальбу за те артистические приемы, которые тот применил, защищая себя в деле об избиении лузитанцев. Рутилий негодовал, считая эти приемы позорными для оратора (там же, I, 228). Для стоиков в речи главными были ясность и логичность слов и суждений. Они избегали украшений и эмоциональных призывов, и их ораторский стиль, тонкий и искусный, был слишком скуден, чтобы вызвать одобрение народа («Брут», 144).
Жизненный опыт Рутилия подтвердил невыгодность этого стиля для практической жизни. «Когда его, — рассказывает Цицерон (там же, 115), — совершенно невиновного, привлекли к суду — мы знаем, как этот процесс всколыхнул всю республику, — то он, хотя в то время (92 г. до н. э.) жили величайшие ораторы Луций Красс и Марк Антоний, не захотел воспользоваться помощью того или другого и защищал себя сам». На суде он «не пожелал не только умолять судей, но даже украшать свою защитительную речь и отклоняться от дела больше, чем допускало простое доказательство истины» (там же, I, 229). Выступал в его защиту и Квинт Муций, тоже стоик, и говорил без всяких прикрас, ясно и вразумительно. «Никто из защитников не стенал, никто не взывал, никто не скорбел, никто не сетовал, никто слезно не заклинал государство, никто не умолял. Чего уж гам — никто и ногой-то не топнул на этом суде, наверное, чтобы это, — иронизирует Цицерон, — не дошло до стоиков» (там же, I, 230).
«Вот и потерян столь славный муж, — заключает он, — оттого, что дело велось так, будто бы это происходило в Платоновом выдуманном государстве». Рутилий был осужден, и Цицерон не может сдержать своего возмущения неумением стоиков защитить ни в чем неповинного человека. Правда, затем он приводит очень красивое и лестное для Рутилия сравнение его с Сократом, который «был мудрее всех и жил честнее всех», но тоже был осужден. Сократ отказался от помощи Лисия, который принес ему прекрасно написанную речь, сказав, что речь эта, «хотя и красноречива, но нет в ней ни смелости, ни мужества» (там же, I, 231).
Цицерон, хорошо знающий вкусы римской публики и в свое время как никто умевший их учитывать, суммирует все сказанное выше заключением столь же великодушным, сколь и лицемерным: «Я хочу, чтобы как в театре, так и на форуме пользовались успехом не только актеры подвижные и проворные, но и те, которые играют так называемые стоячие роли и ведут их с истинной, не деланной простотой» («Брут», 116).
В середине II в. до н. э. возрастает значение судебного красноречия. В первую половину существования республики суд вершил магистрат, его решение затем могло быть обжаловано в народном собрании. Народное собрание, которому предшествовало предварительное разбирательство дела магистратом, руководствовалось свободным усмотрением, эмоциональным чувством, легко поддавалось соображениям политики, настроениям минуты, так как никаких формальных норм для него не существовало. Естественно поэтому, что судебное красноречие в ту пору было почти неотделимо от политики. Да и в поздние годы существования республики судебные дела зачастую носили политический оттенок. Тем не менее судебное красноречие со временем выделяется в особую ветвь ораторского искусства со своими риторическими законами. Этому способствуют усложнившаяся жизнь, углубленная разработка вопросов права, законов. Суд народных собраний начинает терять свой престиж; все более и более дает себя знать неудобство процесса перед такой огромной аудиторией, и вместо создаваемых в исключительных случаях чрезвычайных комиссий — quaestiones extraordinariae — начинают укореняться постоянные судебные комиссии — quaestiones perpetuae.
Первой по времени (149 г.) была учреждена по закону Кальпурния quaestio de repetundis — комиссия по делам о взятках и вымогательствах должностных лиц. Затем другими специальными законами были учреждены другие quaestiones: de sicariis (о разбое с убийством), de veneficiis (об отравлениях), de peculatu (о хищении казенного имущества). Много комиссий учредил Корнелий Сулла: de ambitu, de majestate, de falso и др. Инициатива обвинения принадлежала частным лицам. На обвинителе лежала обязанность собирать доказательства, выискивать свидетелей, вести обвинение в суде. Судебное разбирательство велось устно и свободно, сопровождалось обвинительными и защитительными речами ораторов и заканчивалось голосованием приговора судьями.
Самый знаменитый судебный оратор поколения братьев Гракхов был Гай Папирий Карбон, народный трибун 131 г., сначала сторонник Тиберия Гракха и триумвир по закону Семпрония, а затем консул 120 г., перешедший на сторону сената. Сравнивая Карбона с его ровесником Тиберием Гракхом и лишний раз посетовав на то, что у последнего жизнь была слишком коротка, чтобы развить свой талант, Цицерон рассказывает: «Карбон, напротив, прожил долгую жизнь и успел показать себя во многих гражданских и уголовных делах. Сведущие люди, которые его слышали… говорили, что это был оратор со звучным голосом, гибким языком и язвительным слогом и что он соединял силу с необычайной приятностью и остроумием… Карбон был также на редкость трудолюбив и прилежен и имел обыкновение уделять много внимания упражнениям и разборам. Он считался лучшим адвокатом своего времени; а как раз в то время когда он царил на форуме, число судебных разбирательств стало возрастать» («Брут», 105–106).
Далее Цицерон объясняет причины этого, уже упомянутые выше: во-первых, во времена юности Цицерона был учрежден постоянный уголовный суд, которого ранее не существовало; во-вторых, при Карбоне и в народном собрании судебные дела требовали большего участия адвокатов после того, как здесь было введено тайное голосование. Цицерон, не колеблясь, называет его в числе великих и самых красноречивых ораторов (там же, 159, 296, 333; «Об ораторе», III, 74), хотя устами Сцеволы в трактате «Об ораторе» (I, 40) замечает, что Карбон «законов не знал вовсе, обычаи предков знал еле-еле, а гражданское право, — в лучшем случае, посредственно». Зато он много упражнялся (там же, I, 154), голос его имел особенную плавность и напевность (там же, III, 28), и он был лишен излишней щепетильности, что было его большим преимуществом и очень подходило к обстановке в тогдашних судах.
Он прославился в истории красноречия тем, что, будучи бывшим гракханцем, очень ловко защищал в суде Луция Опимия, убийцу Гая Гракха. Он не сделал попытки отрицать убийство, но оправдывал его интересами государства (там же, II, 106). В трактате «Об ораторе» об этом деле рассказывает Антоний (II, 106): «…так, когда в моем присутствии консул Гай Карбон защищал перед народом Луция Опимия, то он отнюдь не отрицал самого убийства Гая Гракха, но говорил, что оно совершено законно и на благо родине, а когда этот же самый Карбон, будучи еще народным трибуном, в политике вел себя совсем по-иному и даже выступил с запросом о Тиберии Гракхе, то сам Публий Африкан ответил, что, по его мнению, Тиберий был убит вполне законно. Так и все дела такого рода защищаются как законные, чтобы казалось, будто они были или нужны, или допустимы, или необходимы…»
Антоний (alias Цицерон) не дает никакой нравственной оценки поступку перебежчика Карбона — и по причине неодобрительного отношения к мятежным братьям, и потому, что такие поступки были, по-видимому, не в диковинку.
Две фразы из этой речи, ставшие хрестоматийными, демонстрирующие словесную ловкость Карбона, пережили его благодаря Цицерону (там же, II, 165–170): «Если консул есть советник, дающий советы отечеству, то что, как не это, сделал Опимий?» (Si consul est, qui consulit patriae, quid aliud fecit Opimius?) и «если Гракх поступил нечестиво, Опимий поступил достойно» (si Gracchus nefarie, praeclare Opimius).
В том же гракханском поколении был и еще один знаменитый адвокат — Гай Скрибоний Курион-дед, претор 121 г., первый в династии трех знаменитых ораторов — Куриона-сына, трибуна 90 г. и консула 76 г., и Куриона-внука, цезарианца, трибуна 50 г., погибшего в Африке в войне с Помпеем в 49 г. Кстати сказать, династии ораторов — явление довольно частое в римском красноречии: Метеллы, Сципионы, Гракхи, Карбоны, Курионы и т. д. Цицерон называет его оратором поистине блистательным. Он упоминает речь Куриона за Сервия Фульвия о кровосмешении и говорит, что во времена его детства она считалась образцом красноречия («Брут», 122). Об этой речи нет больше никаких сведений, кроме упоминания Цицерона и его оценки, произведенной уже с позиции опытного и зрелого оратора и теоретика красноречия: «в этой речи Куриона о кровосмешении есть много наивных мест: рассуждения о любви, о муках, о злословии совершенно бессмысленны. Однако для еще неискушенных ушей наших сограждан и еще необразованного нашего общества они были вполне терпимы. Курион написал и несколько других речей; он много и счастливо выступал…» (там же, 124).
