Успех банальных приемов Куриона лишний раз доказывает любовь римской публики к мелодраме, которая легче всего обеспечивала в то время успех оратору.
Последний, мятежный век республики дал Риму самых блестящих ораторов: Антония, Красса, Гортензия и Цицерона. На рубеже двух столетий — в последние десятилетия II в. и в начале I в. до н. э. — в Риме появились, по выражению Цицерона, два «поистине величайших оратора» — Антоний (143–187 гг. до н. э.) и Красс (140–191 гг.), у которых «впервые латинское красноречие раскрылось во всем своем богатстве и сравнялось славою с греческим» («Брут», 138). Расцвету красноречия на рубеже двух столетий способствовало необычайное обострение социально-политической и партийной борьбы, вылившееся в гражданскую войну.
Внешние войны (с Югуртой, с кимврами и тевтонами, с Митридатом), восстания рабов, ставшие обычными вооруженные столкновения политических групп, жестокая расправа с противниками, политическая беспринципность и полная неразборчивость в средствах борьбы политических деятелей этого времени — свидетельство кризиса римского политического строя, печальный симптом приближающегося краха республики — таков исторический фон, на котором римское красноречие достигло своего наивысшего расцвета. В это смутное время оно было одним из самых активных средств этой борьбы. «Кому не известно, — говорит Тацит («Диалог об ораторах», 37), — что полезнее и лучше наслаждаться благами мира, чем выносить невзгоды войны? Тем не менее хорошие воины порождаются, главным образом, войнами, а не миром. То же и с красноречием. Ибо чем чаще оно, так сказать, скрещивает оружие, чем больше ударов наносит и получает, чем более сильных противников и более ожесточенные схватки само для себя избирает, тем возвышенней и внушительнее становится…»
Правда, известна и другая точка зрения на этот вопрос — цицероновская, который, напротив, считал, что красноречие — спутник мира, союзник досуга, что смуты и войны отражаются на нем губительно («Брут», 7–8, 24, 45).
Однако и та, и другая позиция вполне объяснимы: в Таците, скорбящем об упадке красноречия в императорском Риме, говорит тоска по действенному красноречию времен республики, в Цицероне, красноречие которого было вскормлено гражданскими смутами, но который, в конечном счете, стал жертвой этих смут и рожденной ими диктаторской власти, — тоска по миру и согласию всех благонамеренных, по старым республиканским идеалам. При всем различии высказываний Тацита и Цицерона угадывается стоящее за ними совпадение: и тот, и другой видят гибельное влияние на красноречие деспотической диктаторской власти, препятствующей свободе слова. Расцвету ораторского искусства в последний век республики способствовало также и то, что именно тогда риторическая школа окончательно отделилась от грамматической, которая раньше давала оратору некоторую подготовку. Римские риторические школы, руководимые преимущественно греческими риторами, учитывали богатый опыт греков и старались привить своим ученикам все необходимые навыки этого, по определению Цицерона, труднейшего из искусств (там же, 25). Риторическая школа знала три главных вида красноречия, которые могли пригодиться оратору на практике: судебное (judicale), совещательное (deliberativum), и показательное (demonstrativum). Она учила составлению речи, которая делилась обыкновенно на пять основных частей: вступление (exordium), изложение обстоятельств дела (narratio), приведение доводов в пользу своей точки зрения (argumentatio), опровержение доводов противника (refutatio) и заключение (peroratio).
В процессе обучения разбирались типы речей, большое внимание уделялось нахождению, или изобретению аргументов и, особенно, главного из них, на который опирались все остальные (inventio). Будущих ораторов учили применять так называемые общие места (loci communes) и примеры, учили запоминать и произносить речь: учили пользоваться украшениями — фигурами мысли и речи (тому, что греки называли σχήματα). Правила подкреплялись разбором изданных речей греческих и римских ораторов, широко практиковались перевод греческих ораторов на латинский язык и составление небольших речей — совещательных (suasoriae) и судебных (controversiae). Теоретический курс подкреплялся посещениями форума, общением с каким-нибудь более или менее знаменитым оратором с целью усвоения опыта. Большая часть ораторов ограничивалась подготовкой такого рода и, в зависимости от таланта и выучки, в разной степени процветала на форуме. Но были и такие, которые дополняли свое чисто риторическое образование изучением права, философии, истории, литературы. Успех не всегда сопутствовал именно всестороннему образованию, большую роль играли здесь врожденный дар и обстоятельства.
Но все-таки в период наивысшего расцвета римского красноречия образованность оратора оказывалась надежным залогом его успеха. Не случайно вершиной римского классического красноречия стал Цицерон — оратор не только феноменальной одаренности, но и широкой, разносторонней образованности. Правда, один из двух ораторов, названных Цицеронам «поистине величайшими», — Марк Антоний — любил утверждать, что он постиг трудную ораторскую науку не в школе, а на практике, с малых лет усердно посещая форум и слушая знаменитых в его время ораторов. Как это обычно происходило, выразительно рассказывает Тацит («Диалог об ораторах», 34). Есть, однако, весьма обоснованные подозрения, что Антоний учился и знал больше, чем хотел показать («Об ораторе», I, 80–82; II, 3–4). Тем не менее права он действительно не знал (там же, I, 172, 248), хотя выступал преимущественно в суде. Цицерон, вообще считая незнание права постыдным для оратора, делает исключение для Антония и прощает ему этот недостаток за «небывалую, невероятную, божественную силу» его дарования, уверяя, что у Антония было достаточно умственных средств, чтобы выстоять и без знания права.
Красс же, напротив, известен как оратор широкой культуры, ревностный ученик греков, у которых учился риторике, философии и литературе («Брут», 145; «Об ораторе», I, 45, 155; II, 1–4; III, 75; «Речь за Архия», 6). Что же касается знания права, то Цицерон называет его «лучшим правоведом среди ораторов». Красс тоже выступал преимущественно в суде, но почти все его речи, как и речи Антония, имели политический оттенок. Цицерон, которому Красс был близок как тип оратора, рисует его портрет с особой любовью («Брут», 158). Красс опубликовал очень мало речей, Антоний своих речей не издавал вообще (там же, 163; «Об ораторе», II, 8; «Оратор», 132). Он издал лишь маленькую книжку «О красноречии» (De ratione dicendi) («Брут», 163; «Об ораторе», I, 94, 208; Квинтилиан, III, 6, 44). Основной источник сведений об этих ораторах — риторические трактаты Цицерона, Цицерон же и главный судья их красноречия, на суждения которого приходится полагаться за неимением иных источников.
Вот как, в частности, объясняет Цицерон («Речь в защиту Авла Клуэнция Габита», 140), почему Антоний не записывал своих речей: «Марк Антоний, человек очень умный, говаривал, что он не записывал ни одной из своих речей, чтобы в случае надобности ему было легче отказаться от своих собственных слов». Антоний, действительно, в своих речах часто противоречит самому себе, но Цицерон не только не обвиняет его в этом, но даже ставит ему это в заслугу.
Красс дебютировал как оратор в 119 г., будучи 19 лет от роду, в политическом деле против Гая Карбона, бывшего гракханца, знаменитого затем своей защитой Луция Опимия, убийцы Гая Гракха (см. выше, стр. 40), Карбон, отвергнутый народом за то, что защищал убийцу Гракха, и одновременно нобилями, которые не оценили его заслуг, обвинялся в мятеже (de seditione). Красс, как оратор, этим делом не только сразу снискал себе тогда признание, но и вызвал восхищение («Брут», 159). В этом процессе он защищал как будто бы дело сената. Но уже на следующий год он поддерживал проект основания Нарбонской колонии, в речи, где, по словам Цицерона, «авторитет сената умалялся до пределов возможного» («Речь в защиту Авла Клуэнция Габита», 140). Его речь в защиту Сервилиева закона (106 г. до н. э.) вновь содержала горячие похвалы сенату и резкие отзывы о римских всадниках.
