Пройдет время, и оратор Марк Брут, выступая обвинителем в процессе Гнея Планка, которого защищал Красс (91 г. до н. э.), попытается сыграть на политическом непостоянстве Красса, напомнив о названных выше процессах, дабы дискредитировать его. Но Красс великолепно и с триумфом выпутается из неловкого положения, в своей речи на этом процессе начав с обороны и закончив нападением («Об ораторе», II, 220–226; «Речь в защиту Авла Клуэнция Габита», 140–141). Впрочем, было уже не то время, чтобы кого-нибудь могло шокировать или удивить политическое непостоянство. Красноречие Антония, который выступил впервые в 113 г., точно так же в течение всей его ораторской карьеры служило то одному делу, то другому, прямо противоположному (Апулей, «Апология», 66, 4–5). В начале ораторской деятельности оба оратора находились в одном политическом лагере, в конце — в другом.
Трудно точно определить их политическую принадлежность. Если принять во внимание, что Антоний погиб в 87 г. от руки популяров, то можно сделать вывод о его принадлежности или о его симпатии к оптиматам, во всяком случае в тот момент. Красс также, по-видимому, был близок к сенатской партии. Во всяком случае, постановление о запрещении школ латинских риторов, принятое в цензорство Красса в 92 г. до н. э. и подписанное им вместе со своим коллегой Гнеем Домицием Агенобарбом, несомненно, было политической акцией, носящей антидемократический характер. Красс проявил здесь удивительное единодушие со своим коллегой Домицием, с которым вообще находился во враждебных отношениях. (Известна речь Красса против До-миция, произнесенная им во время их совместного цензорства, — «Брут», 162, 164; «Об ораторе», II, 45, 227; Светоний «Нерон», 2, 2; Плиний Старший, XVII, 1, 1; Валерий Максим, IX, 1, 4).
Имена Антония и Красса в истории римского красноречия называют обычно вслед за именами братьев Гракхов — их ораторская деятельность знаменует собой новый этап в овладении ораторским мастерством, она — следующий шаг вперед по пути к совершенству, к вершинам ораторского Олимпа. И в то же время если сравнить их с Гракхами, то нельзя не заметить, как оратор-борец, оратор-трибун превращается в оратора-ремесленника, оратора-профессионала без стойких политических убеждений. История политических колебаний Антония и Красса свидетельствует о политическом упадке республики, является одним из предвестий ее политического краха.
Итак, римская республика близилась к гибели, а римское красноречие переживало небывалый расцвет. Цицерон не жалеет красок, раскрывая различные стороны ораторского таланта Антония («Брут», 139–144): «Ничто не ускользало от внимания Антония: каждому доводу он умел найти такое место, где он имел больше силы и приносил больше пользы. Как полководец расставляет свою конницу, пехоту и легковооруженные войска, так он размещал свои доводы в самые выгодные для них разделы речи. У него была великолепная память: невозможно было подозревать, что речь его обдумана заранее, казалось, он всегда приступает к речи неподготовленным, но, в действительности, он был подготовлен так хорошо, что сами судьи казались застигнутыми его речью врасплох и не могли держаться начеку. Выбор слов не отличался у пего изящностью. Не то, чтобы он говорил неправильно, но его речи недоставало той тщательности, в которой более всего сказывается словесное мастерство оратора…
У Антония и в выборе слов (где он стремился не столько к прелести, сколько к вескости), и в их расположении, и в построении периода не было ничего, что противоречило бы разуму и науке; а в украшениях и оборотах мысли — тем более… Но если Антоний во всем был велик, то в произнесении речи он был недосягаем. В произнесении мы различаем телодвижения и голос; так вот, телодвижения у него выражали не слова, а мысли — руки, плечи, грудь, ноги, поза, поступь и всякое его движение были в полном согласии с его речами и мыслями; голос у него был неслабеющий, но немного глуховатый от природы — однако и этот порок для него одного обратился во благо, так как при сетованиях в его голосе слышались трогательные нотки, равно способные и внушить доверие, и вызвать сочувствие. Его пример подтверждает истину слов, сказанных Демосфеном, который, говорят, на вопрос, что он считает первым в красноречии, ответил: «произнесение», на вопрос, что вторым, ответил то же; и на вопрос, что третьим, опять ответил то же».
В другом месте «Брута» (215) Цицерон, коротко суммируя достоинства красноречия Антония, вновь повторяет: «Антоний умел найти, что сказать, с чего начать, как все расположить, уверенно хранил это в памяти, однако лучше всего ему удавалось произнесение». Цицерон устами самого Антония объясняет, каким образом он добивается именно того впечатления на слушателей и судей, какого хочет («Об ораторе», II, 189–197): «Невозможно вызвать у слушающего ни скорби, ни ненависти, ни неприязни, ни страха, ни слез сострадания, если все эти чувства, какие оратор стремится вызвать у судьи, не будут выражены или, лучше сказать, выжжены на его собственном лице».
Все разъяснения Антония из трактата «Об ораторе» (189–192) свидетельствуют о том, что природа ораторского искусства, особенно в части, касающейся произнесения речи, вернее ее исполнения, сродни актерской: «…я никогда не пробовал вызвать у судей своим словом скорбь, или сострадание, или неприязнь, или ненависть без того, чтобы самому не волноваться теми самыми чувствами, какие я желал им внушить» (189). «И пусть не кажется необычным и удивительным, что человек столько раз ощущает гнев, скорбь, всевозможные душевные движения, да еще в чужих делах: такова уж сама сила тех мыслей и тех предметов, которые предстоит развить и разработать в речи так, что нет даже надобности в притворстве и обмане. Речь, которой оратор стремится возбудить других, по природе своей возбуждает его самого даже больше, чем любого из слушателей», т. е. настоящий оратор, чтобы произвести нужное впечатление и вызвать у аудитории нужные ему чувства, должен, как хороший актер, проникнуться ими сам. Этой способностью обладал далеко не каждый оратор, Антоний же был наделен ею в избытке: он, как никто, умел использовать модуляции голоса, мимику, жест.
Артистическая подача речи особенно ярко проявилась у Антония в деле Мания Аквилия, сподвижника Мария в войне скимврами и тевтонами, консула 101 г., усмирившего восстание рабов в Сицилии. В 98 г. до н. э. Маний Аквилий был обвинен в лихоимстве (de repetundis) и не без оснований. Антоний добился его оправдания. В трактате «Об ораторе» рассказ об этом процессе ведется от имени самого Антония («Об ораторе», II, 194–196):
«Я не раз слышал, что никто не может быть хорошим поэтом — так, говорят, написано в книгах Демокрита и Платона — без душевного горения и как бы без некоего вдохновенного безумия. Так и я: хоть я и не изображаю и не живописую в речах давние муки и мнимые слезы героев, хотя я и выступаю не под чужой личиной, а от своего лица, однако, поверьте, что только великая скорбь позволила мне сделать то, что я сделал в заключение своей речи, когда отстаивал гражданские права Мания Аквилия. Этого мужа, которого я помнил как консула, как полководца, получившего отличия от сената и восходившего с овацией на Капитолий, теперь я увидел удрученным, обессиленным, страждущим в величайшей опасности — и раньше сам был охвачен состраданием, а потом уже попытался возбудить сострадание и в других. И я вижу, что если судьи и были взволнованы, то именно тем, как я вывел к ним скорбного старика в жалкой одежде и сделал то, что хвалишь ты, Красс, а сделал я это как раз не по науке, ибо в науке я невежда, но только от душевного волнения и боли: я разорвал его тунику и показал рубцы его ран. А когда Гай Марий, сидевший здесь же, рядом, поддержал мою горькую речь своими слезами, когда я, часто обращаясь к Марию, поручал ему его товарища и призывал его быть заступником за общую долю полководцев, то и это моление о жалости, и это воззвание ко всем богам и людям, к гражданам и союзникам, было сильно лишь моими слезами и скорбью».
