В период утверждения неограниченной монархии этот род хвалебного, эпидейктического красноречия все более вытеснял «совещательный» род с его реальным, живым, злободневным содержанием.
Таким образом, panegyricus, первоначально значащий «всенародная речь» на политическую тему хвалебного содержания, потерял это свое значение. На почве императорского Рима цель панегириста сводилась почти исключительно к славословию императора, к наделению его такими чертами добродетели, какие ему хотелось в нем видеть, но какими тот на самом деле мог и не обладать. Желаемое выдавалось панегиристом за действительность, его воображение, с помощью богатого запаса риторических прикрас, создавало идеализированный образ правителя. Словесные эффекты выдвигались здесь на первый план, служа задаче не столько изображения монарха, сколько его возвеличивания и всяческого прославления. Такова и речь Плиния, называемая им самим не панегириком, a gratiarum actio (гл. 92, 4; 90, 3; 1, 6; п. III, 13, 1))[130]. В этой речи: как увидим, выразилось мировоззрение Плиния — типичного для своего времени либерального рабовладельца.
Позднее, спустя год после произнесения, Плиний, ревностно пекущийся о своей литературной славе, пересмотрел речь, исправил ее, литературно обработал и значительно расширил (п. III, 13 и 18)[131], в таком виде она и была издана. Так первоначально короткая благодарственная речь после пересмотра и стилистической обработки стала пространным энкомием и по тону и по форме.
На основании тщательного изучения текста панегирика Плиния и сопоставления его с другими сочинениями подобного рода И. Меск[132] пришел к выводу, что в основе речи лежит схема традиционного энкомия, модифицированная применительно к обстоятельствам. Как и подобает панегирику, вся речь, написанная высокопарным торжественным стилем, представляет собой восторженное и неумеренное славословие Траяну и всей его деятельности. Видя в этом свою цель, Плиний усердно подчеркивает «верность» императора республиканским традициям, законам и обычаям. Как представитель высшего аристократического общества Плиний, впитавший его идеологию, преклонялся перед республиканской стариной и верил в возможность возрождения старых традиций при Траяне. Это преклонение было и своего рода данью моде и вкусам литературно-образованной публики. Не случайно Плиний уподобляет Траяна древним героям: Фабрицию, Сципиону, Бруту, Камиллу. «Всем видно, что статуи Цезаря сделаны из такого же материала, как и статуи Брутов и Камиллов. Да и причины тому не различны. Те герои отражали от стен города царей или побеждавших нас врагов; ты же не допускаешь и отстраняешь самовластие и все другое, что порождает порабощение, и занимаешь место принцепса, чтобы не освобождать места для тирана» (гл. 55; ср. 13, 57). Не случайно и уснащение всей речи традиционно-республиканскими выражениями: patres conscripti, consules, cives, populus Romanus и т. п.
Образ мыслей Плиния ясно выявляется в главах 58–76, где дается только положительная оценка нового правительственного режима Траяна, картина «возрожденной» республиканской конституции, где Траян видится консулом времен республики — «справедливейшим, гуманнейшим терпеливейшим» (гл. 59), который служит наилучшим примером для подражания. Траян представлен монархом, следующим республиканским традициям, восстановившим внешний мир и внутренний порядок в стране («он водворил мир на форуме, как перед этим — в военных лагерях» — гл. 34); он восхваляется за прекращение системы доносов, морально разлагавшей общество при Домициане, за справедливую расправу с доносчиками (гл. 34–35). Плиний одобряет экономическую политику Траяна, его заботу об управлении провинциями, его щедрость в отношении римских граждан (гл. 42), его финансовые мероприятия — отмену налогов на наследство, учреждение алиментарного фонда для пяти тысяч детей малоимущих и сирот (гл. 27–28). Он описывает «гуманное» правление Траяна, воздавая ему за мнимое «восстановление» исконных республиканских обычаев (гл. 41–50, 61–80), в плену у своих иллюзий не понимая, что социально-историческая обстановка империи не оставляла места никаким республиканским традициям и учреждениям — хотя внешне прежние формальности и соблюдались, — что выборность консулов сменилась их назначением, что Траян по сути дела не изменил ни налоговой системы, ни системы управления провинциями и что установления прежних императоров оставались в силе. Правда, в письме III, 20 Плиний говорит: «Все теперь зависит от произволения одного человека, который ради общей пользы один принял на себя заботы и труды всех», — признавая тем самым, что власть Траяна никак не связана с древнеримскими традициями.
Несмотря на оговорку, что в речи своей он далек от всякого подобия лести Траяну, Плиний всячески старается идеализировать его, представить только как положительный, наделенный самыми лучшими качествами образ. Он превозносит и методы его управления, и его деятельность по улучшению транспорта, общественного строительства, торговли, и его добросовестное исполнение обязанностей консула, его уважительное отношение к сенаторам, солдатам, друзьям. Внимание Плиния привлекают даже мелкие детали поведения Траяна, которые он возвышает, о которых говорит с явным преувеличением. «Что произошло при твоем управлении такого, что должен был бы обойти молчанием какой-нибудь оратор? Был ли какой-нибудь факт или момент, за которые тебя не следовало бы благодарить или хвалить?» — патетически вопрошает он (гл. 56).
Главный акцент делается на том, что Траян не тиран, а человек и гражданин. «Мы говорим не о тиране, но о гражданине, не о властелине, но об отце» (non enim de tyranno sed de cive, non de domino sed de parente loquimur — гл. 2; ср. 43), — решительно заявляет он, используя свой обычный прием антитезы. Траян и «отец всех людей» (publicus parens — гл. 57), и «отец отечества» (pater patriae — гл. 21, 87), по праву награжденный сенатом титулом optimus (гл. 2, 88); он чтит добро и ненавидит зло (гл. 44–45, 48), он уподобляется «самим бессмертным небожителям» (гл. 1) и именуется даже «наместником самого бога на земле» (гл. 80). К тому же он и прекрасный оратор. «Сколько веса в его суждениях, сколько неподдельной правдивости в его словах, сколько убедительности в голосе, сколько выразительности в лице, во взгляде, в манере держать себя, в жестах, во всех телодвижениях» (гл. 67), — восхищается Плиний, усиливая характеристику приемом повтора. В главе 80 он отмечает мягкость и вместе строгость, мудрую снисходительность Траяна в судебных разбирательствах. Антитезой выражено в главе 65 соблюдение им законности: «Не принцепс выше законов, а законы выше принцепса» (non est princeps super leges, sed leges super principem).
Образ построен с расчетом вызвать восхищение нравственным и физическим обликом Траяна. Отсюда гиперболизированное изображение его достоинств. Ему даже приписываются черты сказочного героя, как, например, в главе 51 с помощью тропа представлено строительство Траяном общественных сооружений, которые «вырастают с непонятной быстротой» (occulta celeritate properantur), так что кажется, что они не воздвигаются, а как бы преображаются.
Желая резче выделить положительный образ Траяна, Плиний использовал прием прямого противопоставления его отрицательному образу ненавистного ему Домициана. Такой контрастный синкрисис был одним из главных приемов традиционного энкомия, и Плиний, по-видимому, его заимствовал. Вся его речь построена на полярном противопоставлении «наилучшего» правителя — «наихудшему» (optimus — pessimus, гл. 92, 95). Гуманное и либеральное, в глазах Плиния, правление Траяна противопоставляется жестокому произволу правления «коварнейшего» (insidiosissimus — гл. 95) Домициана, «гонителя и палача всех добропорядочных людей» (гл. 90). Первый осыпается нескончаемыми и преувеличенными похвалами, второй — поношениями. Высокомерию, грубости, трусливости Домициана подчеркнуто противостоят скромность, добросердечие, храбрость Траяна.
