Сенека предпочитал ясность стиля и был согласен с Латроном, который вводил фигуры лишь затем, чтобы они служили аргументации, а не ради того, чтобы понравиться; не для украшения, но для экспрессии и для косвенного выражения того, что будет нарушено, будь оно выражено просто (там же, I, вв. 21–23). Это не явные средства, они эффективны именно потому, что скрыты; величайший порок искусства быть слишком очевидным, говорит Сенека. По его мнению, безрассудно искажать ясную речь применением не необходимых фигур. И он вспоминает забавный случай с любителем фигуральных выражений Альбуцием Силом, которому случилось однажды выступать в Милане в действительном процессе перед судом триумвиров.
Стыдя своего противника за нечестие по отношению к родителям, Альбуций прибегнул к помощи одной из своих расцветок, имевших успех в риторической школе. Как бы предлагая ему поклясться, он сказал: «Клянись, но я тебе продиктую формулу клятвы: «клянусь прахом отца, который лежит непогребенный, клянусь памятью отца», — и так он продолжал, пока не исчерпал тираду. Его оппонент Аррунций тотчас встал и сказал: «Мы принимаем предложение, мой клиент поклянется». Альбуций вскричал: «Но это не предложение, это только фигура!». Аррунций настаивал. «Но тогда, — воскликнул Альбуций, — это конец риторическим фигурам!». «Пусть так, — был ответ, — мы обойдемся и без них» (там же, VII, вв. 7). Альбуций проиграл дело, ибо его восклицание было принято противником за предложение дать клятву, и он, сделав это, решил дело в свою пользу, так как клятва в суде, с согласия противной стороны, принималась как доказательство истины.
В другой раз, применяя фигуру сравнения, Альбуций в качестве аргумента сказал: «Почему бокал, когда падает, разбивается, а губка, когда падает, не разбивается?» Цестий Пий перебил его: «Приходите завтра, он объяснит вам, почему дрозды летают, а тыквы не летают» (там же, VII, вв. 8).
Другой талантливый, по мнению Сенеки, ритор Оск вредил сам себе, желая выражать всякую мысль с применением фигур. «Поэтому не без остроумия ритор Пакат приветствовал его, встретив утром в Массилии, такой фигурой: «Почему бы мне не сказать тебе: «Здравствуй, Оск!» (там же, X, вв. 10).
Не одобряет Сенека и многословия декламаторов, в чем явно следует своему идеалу — Цицерону, осуждающему азианцев «за то, что они говорят недостаточно сжато и слишком многословно» («Брут», 51), и Аристотелю, считающему, что чем фраза короче и чем сильнее в ней противоположение, тем она удачнее («Риторика», III, И, 1412 б, 20). Он рассказывает об Альбуции, который мог говорить перед публикой девять часов подряд, используя все свои словесные ресурсы, «потому что в каждой контроверсии хотел изложить не то, что должно, но все, что могло бы быть сказано в упражнении». Он аргументировал скорее неловко, чем тщательно, говорит Сенека, «нагромождал аргумент на аргумент, подкрепляя все свои доводы, как если бы ничего не было достаточно обосновано, новыми доказательствами. Был в его аргументах и другой недостаток: он развивал quaestio не как часть контроверсии, но как целую контроверсию» (Контроверсии, VII, ав. 1–2).
Другой ритор, Пассиен, блестяще произносил лишь заключительные части речи, и слушатели, зная это, расходились после его exordium, чтобы снова вернуться на peroratio (там же, III, вв. 10). Третий ритор, Бланд, любил в середину tractatio вставлять exempla (там же, I, 8, 10). За неумение ограничить себя в словах, за манеру повторять удавшееся Сенека порицает устами Эмилия Скавра оратора Вотиена Монтана, называя его «Овидием среди ораторов» и полагая, что «уметь говорить менее важное достоинство, нежели уметь остановиться» (там же, IX, 5, 15–16).
Ратуя, как и Цицерон, за чистоту языка, Сенека не одобряет декламаций сразу на двух языках; он вспоминает, как однажды Кассий Север в своей обычной манере, язвительно и остроумно оценил речь на латинском и греческом языке ритора Сабина Клодия, сказав: «male καί κακώς» (там же, IX, 3, эксц.). Общей чертой декламаторов было употребление отрывистого, «рубленого» стиля и ритмической речи. Например, в контроверсии I, 1, 2: «Нужно признать — я виноват; запоздало мое сожаление; и вот я наказан; я нищ» (Fatendum est crimen meum; tardius miseritus sum; itaque do poenas; egeo). Это был антипод периодической структуры. Ради ритма жертвовали обычной расстановкой слов и даже смыслом. И Сенека, критикуя тетраколон Мурредия, который кончается бессмыслицей, добавленной для сохранения ритма и симметрии (там же, IX, 2, 87), вторит Цицерону, осуждающему эту манеру дробить и рубить ритм: «…у азианцев, более всего порабощенных ритмом, можно найти пустые слова, вставленные как бы для заполнения ритма» («Оратор», 69, 230).
Замечания Сенеки о языке и стиле риторов и ораторов вполне уместны и здравы, иной раз даже не лишены юмора и, во всяком случае, живой непосредственности. Лишь изредка он затрагивает более общие проблемы, например в контроверсии III, вв. 15 анализирует испорченность новой риторики, многие дефекты которой были идентичны дефектам азианских ораторов, говорит, что плохое красноречие есть результат испорченности вкуса, а в предисловии к первой книге контроверсий связывает упадок красноречия с политическими условиями времени, с моральным состоянием общества, с обычаем присваивать мысли великих ораторов прошлого и выдавать их за свои: «…и так высокое красноречие, которого превзойти не могут, не перестают осквернять» (там же, I, вв. 10).
Итак, критицизм Сенеки направлен против экстравагантности и безвкусицы сентенций и колоров «новых декламаторов», против небрежности в построении речи, слишком очевидной искусственности ее подготовки. Что же для Сенеки служит критерием хорошей речи? Каков его эстетический идеал? Фразы — не скудные, не перегруженные риторическими вопросами и восклицаниями (Свазории, II, 1); слова не архаичные (Контроверсии, IV, вв. 9), не грубые (там же, I, 5, 9), не банальные или пошлые (там же, VII, вв. 3), не бесполезные (там же, IX, 2, 24, 27). Во всем следует соблюдать умеренность, не злоупотреблять орнаментацией и искусственной экспрессией стиля (там же, I, вв. 21), изощренностью и цветистостью (там же, VII, 5, 13; Свазории, I, 16), избегать общих мест (Контроверсии, VII, вв. 1), нагромождения аргументаций (там же, VII, вв. 2) и неуместных описаний (там же, II, вв. 1), заурядных или низких оборотов, предпочитая избранные (там же, III, вв. 7). Стилистический идеал Сенеки заключен в словах: «Стиль не небрежный и вялый, но полный огня и вдохновенности; развитие не тягучее и бессодержательное, но заключающее больше мыслей, чем слов» (там же, III, вв. 5).
Сенека полон восхищения Цицероном, он рекомендует его как эталон римского стиля (Свазории 6 и 7; Контроверсии, III, вв. 1; X, вв. 6), всячески стремясь упрочить его пошатнувшийся в это время авторитет. Его сочинение отражает симпатии старшему поколению ораторов, неприятие всего искусственного и показного, что отличало стиль «новых декламаторов» и «школяров», критикуемых им в ряде контроверсий (I, 1, 14; I, 4, 6; I, 8, 11–16 и др.). И сам он пытался сохранить простоту и здравый смысл в живом и непосредственном стиле предисловий бесед с сыновьями, стремился следовать своему идеалу.
Вместе с тем Сенека уступает и своему времени; многое написано им в сжатой, «рубленой» манере; его критические замечания и характеристики выражены в кратких сентенциях, с частым применением антитезы, анафоры, риторических вопросов и других фигур. Приведем в качестве примера небольшой отрывок из его сравнительной характеристики стиля философа Фабиана и ритора Ареллия Фуска: «Фабиан учился у Ареллия Фуска, чьему стилю он подражал, и впоследствии затратил больше труда, чтобы избежать сходства с ним, нежели затрачивал на то, чтобы его добиться. Изложение Фуска Ареллия было полно блеска, хотя тяжело и запутано, украшения слишком изысканны, построение предложения слишком вялое, чтобы подходить уму, готовящемуся к занятиям столь высоким и значительным; предельная неровность стиля, то сухого, то непомерно расплывчатого и изобильного: вступление, аргументы, рассказ произносились сухо, в описаниях же вне всяких правил допускалась свобода всех слов, лишь бы они были с блеском; никакой силы, никакой твердости, никакой грубости; блестящая речь, но скорее распущенная, чем легкая. От нее Фабиан скоро избавился, но если он, пожелав, отбросил пышность, то темноты избежать не смог; она сопровождала его вплоть до занятий философией. Часто он говорил меньше чем достаточно для слушателя, и в его стиле, столь высоком и столь безыскусственном, сохранились еще следы старых недостатков: иные фразы так внезапно заканчивались, что были уже не короткими, а куцыми» (там же, II, вв. 1–2).
