Публика восхищалась Овидием за обилие у него сентенций (там же, X, 4, 25); повсюду заучивались наизусть и передавались из уст в уста сентенции Латрона (там же, X, 1, 14). Сенека приводит многочисленные примеры сентенций: spes est ultimum adversum rerum solatium («надежда — последнее утешение в несчастье» — там же, V, 1, 1); или muliebrium vitiorum fundamentum avaritia est («в основе женских пороков — жадность» — там же, II, 7 эксц.), или omnis instabilis et incerta felicitas («всякое благо изменчиво и ненадежно» — там же, I, 1, 3) и др. В контроверсии VII, 2, 10, «За Попиллия» Латрон придумал простой колор: он действовал, вынужденный необходимостью; в этом месте он произнес такую сентенцию: «Ты удивляешься, что Попиллий был вынужден убить Цицерона в то время, когда Цицерон — умереть?» (miraris, si ео tempore necesse fuit Popillio occidere quo Ciceroni mori?). Силон Помпей, говоря за Попиллия, придумал такую сентенцию: «Мы наказаны оба, но по-разному: проскрипция для Цицерона быть убитым, для меня — убить» (uterque, inquit, sed diverso genere punitus est: Ciceronis proscriptio fuit occidi, mea occidere).
…Марулл, наш учитель, так повел речь: «Приказал, говорит, император, приказал победитель, приказал относительно того, кто проскрибирован: я не мог что-либо возразить тому, кому не смогла ничего возразить республика» (jussit, inquit imperator, jussit victor, jussit proscribebat: ego illi negare quiquam possem, cui nihil poterat negare res publica — там же, VII, 2, 11).
…Мурредий не преминул и в этой контроверсии выказать свою глупость: именно, описывая как Попиллий нес голову и руку Цицерона, изрек наподобие Попиллия: «Насколько по-иному, Попиллий, будучи подзащитным Цицерона, касался ты его головы и держал его руку?» (Popilli quanto aliter reus Ciceronis tenebas manum [est] — там же, VII, 2, 14).
В контроверсии VII, 4, в которой обсуждается тема, должен ли сын ехать выкупать отца, захваченного пиратами, или остаться дома, чтобы поддерживать ослепшую от слез мать, «некий ритор Фест высказал сентенцию на Публилиев лад: «…Пленник я, отец! Если участь пленника тебя волнует, то и она (мать) — пленница», — и как будто мы не поняли: «Разве не знаете, что говорится «глаза в темнице?».
Часто сентенции были непонятны и темны, и о смысле их можно было только догадываться. Например, в контроверсии VII, вв. 9 Альбуций сказал о юноше, который бросил в волны в челноке без весел своего брата, обвиненного в отцеубийстве: «посадил брата в деревянный мешок»[90] (Imposuit fratrem in culleum ligneum). Или в контроверсии I, 4, 3 Фульвий Спарс, защищая солдата, обманутого женой, сказал: «Он потерял свои руки в войне, а руки своего сына в доме», т. е. во время мира (In bello suas, in domo etiam filii manus perdidit).
Результатом поиска сентенциозной краткости явилось культивирование парадокса, как, например, в контроверсии I, 5, 2: «Погиб бы ты, насильник, не заслужи ты смерть дважды» (perieras, raptor, nisi bis perire meruisses) или в свазории 7, 4: «целью их жизни было храбро умереть» (causa illis vivendi fuit fortiter mori). Или в контроверсии III, 7, 2 о яде, данном отцом своему безумному сыну, который рвал свое тело на части, ритор Алвий Флав произнес такую сентенцию: «сам себе и снедью был и погибелью» (ipse sui et alimentum erat, et damnum), чем заслужил упрек Цестия в отсутствии вкуса и в недостаточном чтении поэтов, в частности Овидия, в чьих «Метаморфозах» такая же мысль выражена иначе[91].
Между тем и самому Цестию не хватало простоты и чувства меры, говорит Сенека (Контроверсии, IX, 6, 10), он был пристрастен к вычурному изложению, к применению тропов и фигур. Да и сам Овидий увлекался свойственными азианизму смелыми сочетаниями слов, резкими и парадоксальными антитезами, своевольно употреблял слова, проявляя чрезмерную изысканность в выражениях. Почитатель Латрона, он воспроизводил в своих стихах его сентенции и заимствовал выражения из его декламаций. Любопытен анекдот, рассказанный в связи с этим Сенекой, из которого явствует, что поэт знал свои недостатки, но любил их и не желал расставаться с тем, что ему нравилось, говоря: «небольшая оспинка на лице придает ему иной раз большую прелесть» (там же, II, 2, 12). Однажды друзья попросили Овидия упразднить три стиха, которые они ему укажут. Он согласился при условии сохранить три, на которые укажет он. Но стихи, написанные ими для исключения, а Овидием для сохранения, оказались идентичными. Один был: «бык-получеловек и человек-полубык» (semibovemque virum semivirumque bovem — «Наука любви», II, 24); другой: «злобный Борей и незлобивый Нот» (et gelidum Borean egelidumque Notum — «Песни любви», II, 11, 10); третий стих неизвестен — в рукописи Сенеки лакуна.
Сенека не щадит цветистости в речи. Он высмеивает Геликона, разрушающего эффект волнующего события — переправы через океан напыщенным восклицанием: «Прощай, земля! Прощай, солнце! Македоняне устремляются в хаос!» (Свазории, I, 16); не одобряет речь Ареллия Фуска, перенасыщенную риторическими вопросами и восклицаниями (там же, II, 1).
Целью сочинения Сенеки было воспитать эстетический вкус своих сыновей и предостеречь их от излишества словесных изощрений: экстравагантностей и искусственности прикрас в стиле, бесполезных для существа дела отступлений, пустого фразерства, поддельного пафоса и манерности. К таким порокам он нетерпим и называет их «новым злом» (Контроверсии, II, 4, 11).
Дефекты речи риторов были следствием вычурного, надуманного сюжета. Риторы, соревнуясь в нахождении неожиданных, необыкновенных трактовок, нередко доходили до абсурда. Погоня за новизной трактовки казусов (там же, IX, 6, 16) была господствующей чертой в школах. Сенека дает многочисленные примеры такой погони, когда общие места развиваются нелепо, exempla приводятся неудачно (там же, VII, 5, 12), а риторические фигуры используются некстати. И хотя фрагменты, приводимые Сенекой, разрозненны и кратки, все же они дают возможность судить об индивидуальном стиле ораторов и риторов.
Основной критический материал Сенеки сосредоточен в предисловиях к книгам контроверсий и в спорадических замечаниях к свазориям. Преимущественно это краткие, типа беглого комментария, замечания о стиле декламаторов, порой довольно нерешительные. Вот так, например, он высказывается о разделении: «Прежнее разделение контроверсий было простым, современное же разделение, более ли оно тонкое или только более тщательное, — это судить вам, дети мои. Что до меня, я ограничусь изложением того, что древние нашли и что современники добавили» (там же, I, 1). Поэтому вряд ли возможно говорить о какой-то целостной концепции ораторского искусства у Сенеки или о четкости идейных и художественных критериев его критики. Он принадлежал переходной эпохе, когда еще не ушло старое и только утверждалось новое в красноречии, — отсюда и противоречивость его суждений об ораторском искусстве, вполне объяснимая самим этим временем столкновения противоборствующих тенденций и направлений.
Критерии его оценочных замечаний не отличаются особенной оригинальностью, но заимствованы большей частью из традиции и во многом сходятся с цицероновскими. В своих суждениях он исходит скорей всего из определения «идеального оратора» Катона Старшего (vir bonus dicendi peritus), которого почитает оракулом богов (там же, I, вв. 9). Однако, ориентируясь на образцы прошлого, он, с другой стороны, приемлет и тенденции нового, развивающегося.
Сенека упрекает риторов за пустоту и абсурдность мыслей, за использование в речи вульгарного словаря. Объектами его постоянных насмешек были Мурредий, Юний Отон, Муса, Гаргоний, чьи неловкие и неуместные, или вовсе нелепые, расцветки и сентенции он воспроизводит; ему претит безвкусность их украшений (там же, IV, вв. 10), пристрастие к риторическим прикрасам и поразительным эффектам в ущерб смыслу (там же, VII, 4, 10). Он приводит вычурные сентенции талантливого, но лишенного здравого смысла Мусы, выражающие простую мысль о внезапной смерти таким образом: «Птицы, которые летают, рыбы, которые плавают, звери, которые бегают, находят свою могилу в наших желудках. Вот и спросите, почему мы вдруг умираем? Мы живем мертвыми!». И Сенека заключает, проявляя здесь известную снисходительность к таланту и свойственную ему терпимость: «Я не из тех слишком уж суровых критиков, чтобы сводить все к строгим правилам: думаю, многое следует прощать талантливым людям, но прощать промахи, а не уродство» (там же, X, вв. 9–10).
