Декламации Овидия, замечает Сенека (там же, II, 8), уже тогда рассматривались как стихи в прозе. Действительно, на примере Овидия можно видеть, как риторика смешивается с поэзией, как размываются границы между этими жанрами и происходит их сближение[83]. В следующем поколении это станет еще более очевидным (хотя бы на примере Лукана и Сенеки-философа). И Квинтилиан скажет, что неумеренное подражание поэтам — порок нового красноречия, ведущий к испорченности стиля (VIII, вв. 25).
По-видимому, не один Овидий из поэтов был декламатором. Сенека называет, например, Альвия Флакка поэтом и декламатором. Он и сам был источником вдохновения декламаторов, как и Вергилий, которому подражали Цестий Пий и Ареллий Фуск. Сенека при случае цитирует поэтов как образец для декламаторов, сравнивая, например, их описания (Свазории, I, 23), и даже упрекает последних в отсутствии вкуса и недостаточном чтении поэтов (Контроверсии, III, 7 эксц.). Приводя отрывок из поэмы Альбинована Педона (Свазории, I, 15) как образец для описания океана, он с сожалением отмечает, что римские декламаторы не слишком-то преуспели в подобном описании, и обращает внимание на безвкусность обращения Цестия Пия к Александру: «Океан взревел, словно в гневе, оттого что землю ты покидаешь», — противопоставляя этому вергилиевский метод описания, эффектный, но без всякой напыщенности («Энеида, VIII, 691). В свазории III, 4–5 Сенека сопоставляет описание луны Ареллием Фуском с простым и превосходным Вергилиевым описанием («Георгики», I, 427). Вообще, судя по реминисценциям и парафразам из Вергилия в свазориях и контроверсиях Сенеки, стихи его цитировались и обсуждались в риторических школах довольно часто.
Красноречие этого периода, как нам представляется, вполне возможно сопоставлять с поэзией: оно ведь такое же литературное творчество, хотя и в устной форме, и в нем также важную роль играют воображение и домысел. Домысливать поступки, поведение, слова героев, созданных воображением, — столь же необходимая особенность представителей эпидейктического красноречия, сколь и поэтов. «По сравнению со старым ораторским искусством декламационное красноречие знаменовало решительное обеднение идейного содержания, компенсировавшееся, правда, некоторым обогащением психологической трактовки образов и новыми эффектами патетического стиля. Проза сближалась с поэзией», — говорит И. М. Тронский[84].
Качественно это был уже иной род красноречия, принципиально отличный от старого. Это был новый литературный жанр беллетристического типа, возникший в результате использования риторами Рима богатого опыта предшествующей классической литературы, главным образом драматургической, где сюжетная разновидность обеспечивалась подробностями психологической мотивировки. Фиктивный материал встречался и в исторической литературе: Геродот, Ксенофонт, Ливий, Плутарх достаточно часто вводили выдуманные мотивы в свои сочинения.
Традиционные части прежней риторики (inventio и dispositio) заменяются теперь другими: color и divisio. Воображению не было границ, им развивался сюжет контроверсий, находились новые аргументы и свежие краски. Риторам надо было проявить незаурядную изобретательность, чтобы их colores казались, согласно концепции Аристотеля[85], правдоподобными, сколь бы странными и невероятными ни были темы контроверсий.
Это удавалось не всегда, а подчас выглядело даже забавно в своей нелепости, как, например, в контроверсии, I, 3, 11: чтобы объяснить, как весталка, сброшенная с Тарпейской скалы за нарушение обета девственности, оказалась цела и невредима, Юний Отон предположил, что она, предвидя свое наказание, упражнялась в прыжках и вполне овладела этим искусством. Иной раз правдоподобная расцветка звучала юмористично, как, например, в контроверсии I, 1, 18: Гаргоний для защиты отца, который обещал пиратам двойное вознаграждение, если они отрубят руки его взятому в плен сыну, придумывает такое оправдание: «Я продиктовал своему секретарю так: «Я заплачу вам вдвойне, если вы не отрубите ему руки», — писарь же по ошибке пропустил слово «не».
Желание завоевать сочувствие аудитории нередко вело к вводу в расцветки общих мест с целью эмоционального усиления логических доводов оправдания или обвинения, а также поэтических описаний. Широко практиковалось введение экспликаций — философских или моралистических рассуждений о бедности и богатстве, о переменчивости фортуны, о жадности, зависти, распутстве и т. п., сентенций на философские темы. Например, афоризм Юния Басса: «Никого нет без недостатка» (Nemo sine vitio est — Контроверсии, II, 4, 4) доказывается тем, что «Капитону недоставало умеренности, Цицерону твердости, Сулле милосердия». Философские loci communes вводились порой без надобности, например Альбуцием (там же, I, 7, 17). Развитием их были исторические exempla, применяемые в доводах обвинения или оправдания уместно (Латроном) или совсем неудачно и нелепо (Мусой — там же, VII, 5, 13). Большое значение общим местам морали придавал Фабиан, который всякий раз, как являлась возможность, не упускал случая обрушиться на пороки своего века (там же, II, вв. 2). Так, в контроверсии II, 9 он нашел удобный предлог для осуждения безрассудной роскоши современников.
Расцветка создавалась и с помощью разнородных описаний, связанных с сутью дела, как у Фабиана, «которого никто не превзошел в изобильном описании течения рек, положения городов и нравов народов» (там же, II, вв. 3), или вводимых неуместно, как в контроверсии II, 1, 26, где декламатор Фабий Галл просто уведомляет слушателей: «Я хочу описать любовь». Свазории давали наиболее богатую возможность для описаний, вводимых с целью «развлечь, а не убедить» (Свазории, II, 10), поэтому в них для возвышения тона использовались слова, придававшие изложению поэтический стиль (например, в шестой свазории).
Расцветки могли разнообразиться бесконечно, в зависимости от богатства воображения и словесного искусства декламаторов: одни из них, придавая своему герою неповторимые черты и свойства характера, были мастерами этоса, другие — пафоса, или, по справедливому замечанию Боннера[86], псевдопафоса. И тут они для усиления воздействия на слушателя прибегали к помощи различных риторических прикрас: апострофа, хиазма, тройного повторения, градации, как, например, в контроверсии I, 1, 17: «О Фортуна, ужасны твои причуды! Этот богатый недавно, недавно гордый человек просит хлеба, просит у своего сына, просит у отвергнутого им» (О graves Fortuna, vices tuas! … Ille dives modo, modo superbus (хиазм), rogavit alimenta, rogavit filium suum, rogavit abdicatum suum (повторение и градация). Надежным способом достижения эффекта были неожиданность и контраст, поэтому риторы широко применяли антитезу в различных сочетаниях с риторическими вопросами и патетическим обращением к богам, судьбе или героям, гиперболу как выражение невероятного, а также хиазм, параллелизмы, аллитерации[87].
Расцветка могла иметь характер романтический, драматический или комический, с элементами и приемами мима[88]. Для оправдания вины подзащитного использовались всевозможные аргументы: страх предзнаменования, сила чьего-то убеждения, власть эмоций, действие в состоянии опьянения и т. п. Риторы обычно пользовались своими любимыми расцветками: Латрон эмоциями, Фабиан описаниями, Юний Отон снами, что Сенека не одобряет. «Это смешно, — говорит он, — находить аргументы, которые не могут быть доказаны» (Контроверсии, II, 1, 33).
Снискать благоволение слушателей и возвысить свой авторитет ритору помогала и заостренная сентенция. Это достоинство сочетания в кратком предложении ряда мыслей Сенека отмечает в Кассии Севере, своем идеале, который и сам ставил Публилия Сира выше других греческих и римских писателей за его максимы (там же, II, 3, 8). Публилиевым сентенциям, по словам Сенеки, подражали многие молодые люди. Например, Мурредий «высказал следующие Публилиевы сентенции: «на отречениях замешал я отраву себе» и «смерть мою вылил он на землю». Помню, что Мосх, говоря о сентенциях такого рода — а ими уже было отравлено мастерство всех молодых людей, — жаловался, что ввел это слабоумие Публилий. Кассий Север, большой любитель Публилия, утверждал, что не он в этом виноват, но те, кто подражают в нем тому, что следовало бы отбросить, и не подражают тому, в чем он лучше всякого комика или трагика, как римского, так и греческого; ни одного стиха, говорит он, не смог он найти лучше этого: Tam dest avaro quod habet quam quod non habet; или такого, о том же самом: Desunt luxuriae multa, avaritiae omnia; или такого, который мог бы подойти к трижды отреченному: О vita misero longa, felici brevis![89] и приводил еще множество отличнейших стихов Публилия. Далее он говорил, что недоразумение, происходящее при понимании одного слова о многих значениях, ввел в употребление Помпоний, сочинитель ателлан, от которого этому умению, подражая, научился сперва Лаберий, а потом Цицерон, превративший его в достоинство…» (там же, VII, 3, 8–9; пер. М. Гаспарова).
