— Тебе не нужно этого знать, — сказал мужчина. — Подойди ближе. Не бойся.
— Я ничего не вижу, — женщина сделала еще пару шагов, касаясь подошвами сапожек деревянного пола. Эти тихие касания смешивались со звуком ее дыхания. — Почему вы не включаете свет?
— Нет необходимости. Ты ведь уже знаешь, где я. Здесь, где лежал он. Представь себе, что ты пришла его навестить. Протяни руку. Еще немного. Вот так. Позволь тебя проводить. Еще ближе. Не стой, садись. Что же ты дрожишь. Да у тебя и ладони холодные. Нет, не уходи, останься здесь. Ничего я тебе не сделаю. И спрашивать ни о чем не стану.
Это был не голос, а медленное журчание и свист из-под натужного, сбивчивого дыхания, словно шелест змеи в зарослях, то тонкий, то резко обрывающийся, близкий и мокрый, как язык или горячая рука, которая ощупывает и царапает, и слова, произносимые ровно, без выражения и без пауз, слова, что сплетаются в одну ленту, которая обвивает слушающего дремой и страхом. Это был не голос, а касание, севшая на паутину пыль, и пока я слушал его и боролся с желанием подчиниться ему, рядом происходило скольжение тел и дыханий, и каждое из них становилось все громче, но по-разному: дыхание мужчины убыстрялось и густело, а ее — превращалось в одышку, похожую на плач без слез, на стон боли и унижения, потому что — я уже понимал это — лицом она уткнулась в замазанную кровью подушку и закрыла глаза, словно так могла уйти от тьмы, которая иначе предстала бы ее открытым глазам. Сам я ничего не видел, но все слышал: как двигаются руки мужчины, с поразительной ловкостью справляясь с ее одеждой — с молниями, застежками лифчика и пояса для чулок; эти руки пробирались в теплую впадинку промеж стиснутых бедер, и чем глубже эти мягкие и жаркие руки погружались туда, тем более учащенным и высоким делалось его дыхание и глуше — его слова, которых, возможно, сам он не слышал; «затвердел», додумал я, затвердевший и толстый он — поверх нее, заключенной в капсулу табачного перегара и слюны его дыхания; он вовсе не ласкал ее, а ощупывал, как похотливый доктор. Мимо прошел поезд, и в бурном потоке его грохота потонули все звуки, и в один краткий миг, пока все тряслось и дрожало, сквозь щели в закрытых ставнях проник проблеск света. Кровать была от меня всего в нескольких шагах, а на ней, темнее, чем все остальное, одним черным пятном — мужчина и женщина, не два слившихся воедино тела, а топь, провал без явных очертаний, нечто дышащее и почти неподвижное, чего я мог бы коснуться, стоило лишь протянуть руку. Послышался короткий писк, будто в нее всадили что-то острое, затем мужчина вроде как всхлипнул, и оба дыхания замедлились. Он встал и отошел от кровати — закурить. Мой нос ощутил дым, запах бензиновой зажигалки, и я увидел, что она села и замерла, тяжело дыша.
— Теперь ты поедешь назад и будешь петь как всегда, как каждый вечер, — произнес мужчина. Говорил он с сигаретой во рту, и в голосе его вновь прозвучала неколебимая холодность. — Если он снова к тебе заявите я, не вздумай его прятать. Я буду следить. Ты меня не увидишь, зато я не спущу с тебя глаз: даже тогда, когда тебе будет казаться, что ты одна. И скажи ему, что никто, кроме меня, не сможет тебе помочь.
— Кто ты?
— Тебе не нужно этого знать. Ты ведь не знаешь, кто он.
— Я знаю, что он не такой, как ты.
— Не обольщайся, — эти слова прозвучали так, словно он улыбался. Я представил себе сигарету во рту и расползающиеся в улыбке губы. — А теперь уходи. Пой этим вечером для меня. Одевайся и раздевайся для меня. Я буду смотреть на тебя.
Мужчина три раза ударил в пол фонарем. Вновь послышались шаги на винтовой лестнице. Фонарь засветился ровно в тот момент, когда другой, тот, кто все это время ждал внизу, поднялся, чтобы поманить за собой женщину. Неподвижный свет прямо в лицо ослепил его, и он прикрыл глаза рукой. Она встала — я видел ее со спины — и, слегка покачиваясь на каблуках, пошла вперед. Я увидел темные волосы, платье с плечиками. Она повиновалась медленно и безвольно, будто спала, но сквозь сон слышала распоряжения. Тот, кому было поручено ее увезти, взял ее под руку, но она, спустившись на пару ступенек, вдруг резко обернулась, и мне почти удалось разглядеть ее профиль, однако голос мужчины, как магнетический пасс гипнотизера, остановил, заморозил ее движение, словно выкачав из нее жизнь.
— Не оборачивайся, — сказал он ей. — И никогда не пытайся увидеть меня.
Терзаясь невыносимым желанием видеть ее лицо, я воззвал к небесам, чтобы она не послушалась: обернись она, этого света мне хватит, чтобы убедиться в верности или ошибочности того, что больше всего меня в ней встревожило; некая часть меня самого, безотносительная к рассудку и сознательной памяти, что-то уже, очевидно, узнала в кратком, быстрее молнии, образе, высвеченном фонарем несколькими минутами ранее. И теперь меня терзало то мучительное чувство, когда безуспешно пытаешься вспомнить имя, которое вроде бы крутится на языке, но никак не вспоминается и не дает уснуть. Мне не хватало одного лишь толчка, проблеска, я стоял у черты, за которой мог надеяться на обретение давно забытого, но луч света угас, и я, на грани отчаяния, отчетливо осознал, что не смогу вспомнить нечто такое, о чем даже не знаю, чем оно является, к чему оно ведет, с кем оно связано. Однако женщина оставалась на той же ступеньке, и по звучанию ее голоса я понял, что в темноте она повернулась лицом к мужчине, к красному огоньку его сигареты.
— Я знаю, кто ты, — сказала она. — Даже не видя твоего лица.
— Этого не знает никто, включая и тех, кому случалось его видеть. — Я опять догадался, что мужчина улыбается, вознесенный на вершину каким-то таинственным могуществом, властью над страхом других — не только этой девушки или ее сопровождающего, который тащил ее по лестнице вниз, но и над моим, хотя меня он не видел и даже не знал, что в этом помещении есть кто-то еще.
Оставшись в одиночестве, фонарь зажигать он не стал. Огонек сигареты светлячком плыл по комнате. Мне стало казаться, что он никогда не уйдет отсюда, что он наслаждается здесь одиночеством и темнотой, бездействием и сигаретой. А у меня уже сводило ноги, и я прислонился спиной и затылком к стене, чувствуя, что больше не могу стоять, что неподвижность топит меня, увлекает в какую-то пустоту, в мир то ли галлюцинаций, то ли бессознательного, ведь я как будто присутствовал сразу в двух измерениях: в мире реально происходящего вокруг меня, но в то же время как бы из будущего видел себя на полу, в слепящем свете фонаря, смотрящего на меня сверху, словно в операционной. Я впивался ногтями в ладонь, однако не чувствовал ничего, кроме мурашек в кончиках пальцев, словно там шебуршали невидимые паразиты. Моим глазам одновременно представал магазин, флорентийский отель, эскалатор в аэропорту, огни на безлюдном молу Брайтона, интерьер моего дома. Чтобы не потерять сознание, я крепко, так крепко, что стало больно глазам, сжал веки.
А когда их открыл, то уже не увидел огонька сигареты. Мужчина спускался по винтовой лестнице, ее металлические сочленения отчаянно скрипели под весом грузного тела. Внизу хлопнула дверь, и через пару минут автомобиль уехал. Теперь можно было шевельнуться, можно было выйти из этого закутка, но я был не в состоянии. Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем мне удалось зажечь лампу и отдернуть занавеску. Двигался я неуклюже, будто передвигал ноги по жидкой грязи, как если бы выбился из сил, добираясь до берега вплавь, и смиренно думал о воде, что заполнит легкие, когда я пойду на дно. Я сел на кровать, где еще пахло той женщиной, заметил на подушке пепел, потом — пустую смятую пачку из-под сигарет. Без всякой задней мысли я взял ее в руки, принялся разглаживать и вдруг увидел внутри кусочек голубой бумаги, похожий на квиток билета в театр или кино. Boîte Tabû[3] — два слова большими буквами, с некой стилизацией под китайскую иероглифику.
После столь длительного пребывания в темноте каждый предмет, на котором задерживался мой взгляд, настоятельно побуждал расшифровать увиденное, дразня герметичной очевидностью своего существования. Окурки, смятая голубая бумажка, обложка романа Ребеки Осорио, тюбик губной помады. Смотреть на это — все равно что видеть лишь тень. Прикосновение к предметам, которые после моего ухода останутся здесь во тьме, словно на дне водоема, было подобно маранию пальцев в некой мерзкой субстанции, липкой, словно кожа мягкой и жаркой руки. И все же прежде, чем окончательно покинуть это место, я сунул голубую бумажку между страницами одного из романов и опустил его в карман плаща, как и губную помаду.
