Упругой походкой направляясь к задку повозки, он одну за другой, и дочерей, и мать, слегка трепал по щекам, те же этого словно ждали, заранее наслаждаясь теплом его шершавой ладони; пересмеиваясь, они шли за ним и при этом тоже пощипывали и хватали друг дружку, как будто делились между собой тем, что каждая получила от парня в отдельности; он открывал заднюю дверцу фургона, набрасывал на плечи белую простыню, тоже заляпанную уже пятнами крови, и они все вместе принимались выгружать товар.
Женщины несли что полегче, окорока, нарубленные длинными полосами ребра, свиные полуголовы и уложенные в синие эмалированные бидоны потроха: печень, сердце, селезенку, желудки, почки, в то время как возчик с немного наигранной показной легкостью вскидывал на плечо и сносил по ступеням в подвал свиные полутуши и четвертины говядины, и вот здесь-то и начинался реальный сюжет моего рассказа, ибо на первый взгляд все шло, как тому и положено, они трудились красиво и слаженно и тем не менее постоянно находили поводы прикоснуться друг к другу, подхватить, подтолкнуть и даже под видом помощи дотронуться невзначай до голой груди, шеи, руки или кисти возчика, и если это случалось, то женщины, словно по цепочке, передавали друг другу наслаждение от этих прикосновений; порой они на мгновение припадали к телу возчика, припадали хитро и жадно, но все же не так, будто это и было целью игры, которая может удовлетворить их, а так, словно это прелюдия к более чистому и глубокому соприкосновению, к какой-то более сложной игре, которую они должны были подготовить постепенно; но увидеть ее мне было не дано, так как они надолго, иногда даже на полчаса, исчезали в глубине подвала, груженный мясом фургон все это время стоял бесхозный, с открытой дверцей, на горизонте порой появлялись собаки с взъерошенной шерстью и голодные драные кошки, они принюхивались в поисках капель крови и ошметков мяса, но, как ни странно, никогда не осмеливались запрыгнуть в повозку; я стоял наверху за занавесью в сумеречной полутьме своей комнаты и терпеливо ждал, и если они слишком долго не появлялись, то в моем воображении подвал каким-то образом приоткрывался, становились прозрачными его стены, и они, сбросившие окровавленные одежды и раздевшиеся до живого костюма кожи, оказывались, уж не знаю, каким таким образом, на той самой лужайке в Аркадии, то есть знаю, конечно! я представлял себе подземный ход, который вел их за город, на волю, где две картины попросту наслаивались одна на другую, наблюдения совпадали с воображением, они были чисты, невинны, естественны в этом месте, как нельзя более подходящем для моего рассказа о грубовато-красивом мужчине и трех женщинах.
Одна из причин, почему я так не любил, когда фрау Хюбнер входила в мою комнату без стука, состояла в том, что, следя в сумерках вторника или пятницы сначала за живой картиной, а затем за возникающей из ее напряженного отсутствия собственной фантазией, я приходил в столь сильное физическое возбуждение, что для того, чтобы успокоиться, что, с другой стороны, всегда неизбежно только усиливает наслаждение, я был вынужден запустить руку в брюки и коснуться себя; от слегка отодвинутой занавеси окна я не отходил, не двигался с места, словно бы желая усугубить напряжение страхом разоблачения, а тем временем пятью пальцами мягко обхватывал свой восставший, готовый пронзить халат мужской орган, действуя, разумеется, как истый гурман, прижимал теплой ладонью мошонку к набухшему члену и тем самым словно бы ухватывал то, что рвалось наружу, в самой глуби, у истока, но вместе с тем с некоторым изощренным самообладанием я продолжал пристально наблюдать за тем, что происходило на улице, внимать наступившей тишине, отсутствию действия, следить за ничего не подозревающими прохожими; мне не нужно было быстрое самоудовлетворение, я хотел оттянуть его, чтобы задержаться на грани реального зрелища и воображения; ибо внезапная сладостная конвульсия и извержение семени лишили бы меня как раз того, что с помощью представляемого бесконечного и безграничного наслаждения непрерывно питало тело токами радости, и так, растягивая блаженство, я прикасался ощущениями своей плоти к радости других тел, я бы сказал, что таким образом час моего позора становился для меня часом созидания, приобщения к людскому сообществу, и, следовательно, было бы крайне досадно, войди фрау Хюбнер в такой момент в мою комнату; и я видел не только улицу, я был вместе с ними в подвале, я был мужчиной и я же был тремя женщинами, я чувствовал их соприкосновения собственным телом, но их игру, все более возвышенную и серьезную, мое воображение переносило на ту лужайку, на самое подходящее для нее место, и возчик становился Паном, а мать с дочерями превращались в нимф, причем в этом не было никакой высокопарной фальши, потому что укромная эта лужайка была хорошо мне знакома, воображение переносило меня не в какое-то неизвестное место, а возвращало назад во времени, к тому месту, что сохранилось в памяти по нашим летним поездкам в Хайлигендамм.
Моя античная фреска лишь отдаленно напоминала эту реальную, более чем реальную для меня лужайку.
Вам нужно всего лишь спуститься с дамбы по скользким и шатким камням и проторенной тропкой, выставив вперед руку, чтобы острые листья осоки не лезли в глаза, пробраться через болото, на котором однажды, как я уже поминал, я застукал своего друга детства, юного графа Штольберга, когда, растянувшись на зыбком мху в укромном местечке, он развлекался своим елдачком; он лежал на спине со спущенными до колен штанами, голова запрокинута, глаза зажмурены, рот открыт, матросская бескозырка, по-видимому от ритмических движений, сползла с головы и нелепо повисла на кочке, опустив темно-синие ленточки в лужицу; он приподнял бедра мостиком, раскинул ноги, насколько позволяли застрявшие на коленях штаны, и рывками пальцев дергал крайнюю плоть, обнажая маленькую залупку, все у него было маленькое и аккуратное, он дергал кожу туда-сюда, и из ладони его словно выглядывал и снова прятался какой-то красноголовый зверек; его напряженное лицо было обращено к небу, и мне казалось, будто он всем своим выгнувшимся телом, открытым ртом и судорожно зажмуренными глазами общается непосредственно с небесами, затаив при этом дыхание и целиком погрузившись в себя; а когда я с негодованием и в шоке от собственного возбуждения призвал его к ответу, он в своей очаровательно благодушной манере с готовностью посвятил меня в приятные способы получения наслаждения от собственного нашего тела, сказав, что не видит в этом никакой беды, и ему непонятно мое возмущение, и не лучше ли мне присоединиться к нему, и будем при этом смотреть друг на друга, так оно, может, еще интересней будет; словом, если вы двинетесь через топь по этой тропе, то минут через десять ходьбы, слегка задыхаясь от душного и безмолвного болотного воздуха, вы можете оказаться на той самой лужайке, перед вами внезапно откроется чистый простор с лесом вдали, который здесь называют дремучими дебрями и в который, если бы мне все же удалось написать свой рассказ, я отвел бы их, четверых, увлекая чистыми светлыми фразами.
Ну а с приятелем, к которому я из-за нашей общей тайны не только еще сильней привязался, но которого, естественно, и побаивался, почти ненавидел его из-за той же тайны, мы потом частенько проделывали этот путь, что, кстати сказать, всегда напоминало мне заигрывание со смертью, потому что я неотвязно думал о том, что однажды прошептала мне страшным шепотом Хильда, будто зная, о чем говорит и какой щекотливой темы касаются ее слова! а сказала она мне вот что: «Кто в болото с тропинки свернет, того смерть приберет».
Но мы продолжали ходить туда, а поводом для того, чтобы иметь возможность уединиться в осоке, была расположенная на лужайке улиточная ферма доктора Кёлера, где можно было понаблюдать за моллюсками, поговорить со служителями или даже лично с ученым доктором о физиологии улиток, так что это хозяйство стало идеальным прикрытием нашего любимого времяпрепровождения, улитки сделались нашими пособницами, и я думаю, именно из трясины этой ранней лжи и возникали те самые призраки, о которых я с испугом рассказывал отцу.
