«Как же мне надоела эта гадкая канитель», не открывая глаз, тихо сказала она, понимая, конечно, что как бы она ни манерничала в эту минуту, она все равно нас обоих пленит, ведь в конце концов перед нами, словно бы для разрядки, паясничала по-настоящему великая актриса, и страсти, которые она пыталась скрыть, тоже были отнюдь не придуманными; фрау Кюнерт ей ничего не ответила, и я тоже, удерживаемый любопытством, не двинулся в сторону окон, чтобы скрыться в темных кулисах; она выдержала долгую эффектную паузу, издала еле слышный вздох и, дав нам время понаблюдать за тем, как едва заметно поднимались и опускались ее плечи, все так же не открывая глаз, совсем тихо, так что слова ее можно было разобрать лишь с трудом, как человек смертельно усталый, но все-таки не способный остановить поток мыслей, с явным наслаждением закончила фразу: «Он убьет, он погубит меня этой своей омерзительной канителью!»

Тишина в репетиционном зале стояла настолько глубокая, что не только слышны были капли дождя, барабанившие по крыше, и потрескивание радиаторов, но даже хлопок закрытого фрау Кюнерт суфлерского экземпляра прозвучал, словно выстрел, однако жест этот, собственно, был прелюдией к другому, более осмысленному движению; дело в том, что захлопывать сценарий было так же бессмысленно, как и держать его открытым, – весь текст уже к первой репетиции она выучила наизусть, точно так же как и актеры, и единственное, что ей приходилось с ним делать, это вносить в него возникающие по ходу работы и подчас не раз переделываемые варианты, что-то подтирать либо окончательно закреплять чернилами, а также следить за тем, чтобы поправки эти были отражены во всех имеющихся на руках копиях, ну и на всякий случай сидеть, напряженно склонившись над пухлым сценарием и держа наготове голос, чтобы, если кто-то запнется, с усердием выскочки тут же подать бедолаге реплику, что, конечно, бывало не слишком часто; но теперь, казалось, она наконец нашла для себя реальную задачу, для выполнения которой она чувствовала внутреннюю мотивацию; какое-то время подержав свою жилистую мужскую руку на захлопнутом экземпляре, она мягко и в то же время с какой-то жадной проворностью положила ладонь на голову Теи.

«Поди, душечка, сядь сюда, тебе нужно отдохнуть!» – прошептала она, и хотя слова ее были хорошо слышны, все настолько устали, что в их сторону не повернулось ни одно укоризненное лицо.

«Он меня доконал».

«Поди же, наш юный друг уступит тебе свое место».

Это была обычная их игра, однако на этот раз Тея даже не шелохнулась, и ее отрешенным лицом, как открытым пейзажем, можно было свободно и беспрепятственно любоваться.

«Ты должна позвонить этому мальчику. Зиглинда, сделай это ради меня!» – продолжила Тея умирающим, тише шепота, голосом. «Я прошу. Мне кажется, мне не хватит сил добраться сегодня домой. Как подумаю, что мой старик целый день канителился дома, то от одной этой мысли мне дурно становится. Я хочу хоть немного развлечься. Мы могли бы куда-нибудь вместе пойти. Я понятия не имею куда, не имеет значения. И ты могла бы пригласить этого мальчика, хорошо? Ты ему позвонишь?»

Казалось, она говорила сквозь сон и, возможно, в их общей игре немного переусердствовала, потому что задание, которое она хотела поручить фрау Кюнерт, было не из приятных, для фрау Кюнерт это было уж слишком.

«Я сама не решаюсь ему звонить, потому что в последний раз он сказал мне, чтобы я этого больше не делала, попросил не звонить ему. Что поделаешь, мальчик не слишком вежливый. Но если ему позвонишь ты, то это другое дело, быть может, он будет сговорчивей. Ты уломаешь его? Его просто надо немного потеребить», и она умолкла, словно бы ожидая ответа, но прежде чем фрау Кюнерт смогла ответить, некрашеные губы Теи снова пришли в движение: «Мне хотелось бы купить своему старику большой сад, когда-нибудь, когда у меня будут деньги, потому что это ужасно, что он целыми днями торчит в этой жуткой квартире, ужасно. Мне-то в ней хорошо, но все же домой мне сейчас не хочется. А для него это сущий ад, от этого домоседства он весь протух, вы только представьте себе, он то сядет, то встанет, то ляжет, то опять сядет, и так бедняга проводит всю свою жизнь. А будь у него свой сад, то он в своем ничегонеделании мог бы по крайней мере двигаться. Может, все же купить ему сад? Так ты позвонишь?»

Однако, после всех этих отступлений, вернемся же к нашей давней прогулке! ведь поговорить о том, чему только предстоит случиться, мы всегда успеем, тогда как минувшее забывается чрезвычайно легко, так что назад! к тому, на чем мы остановились, к моменту, когда, завершив в несколько драматических обстоятельствах дыхательную гимнастику, мы двинулись по прямой, обсаженной развесистыми платанами аллее к железнодорожной станции.

И здесь мы сразу оказываемся на пике чувственных ощущений, ибо на аллее это самый веселый час, легкий, дующий с моря бриз чуть покачивает уже вытянувшиеся тени деревьев и, в зависимости от настроения, доносит или, напротив, рвет на клочки и уносит прочь приятную сладкую музыку, которую на открытой эстраде курзала уже заиграл оркестр; в сторону станции в этот час едут экипажи для встречи новоприбывших, где-то вдали уже слышны тяжкие вздохи и посвист приближающегося локомотива, по аллее, в одиночку и небольшими группами, трусят мелкой рысью всадники, чтобы затем, неожиданно перейдя на галоп, обогнуть симпатичное зданьице станции и исчезнуть на красавцах своих скакунах в «дебрях», то есть в густеющих сумерках букового леса; ну а прогуливающиеся! и те, что в колясках, и особенно пешие! в этот час, за исключением тех, кого подлежащий излечению недуг приковал к постели, все были на ногах и все были здесь, так было принято – проделать туда и обратно этот короткий путь, время от времени останавливаясь, чтобы поболтать, обменяться новостями и комплиментами; а ежели ради важной встречи, какого-то интересного или неотложного разговора группа прогуливающихся отделялась от остальных, и даже подчас не единожды, то это считалось здесь неприличным, слишком тесные компанейские отношения принимались за нравственную несдержанность, между тем все присматривали друг за другом, и требовалась величайшая осмотрительность, чтобы впечатление общей раскованности, создаваемое взрывами смеха, серьезной хмуростью лиц, взмахами шляп, целованием рук, игривым хихиканьем, дрожащим потряхиванием головами и вскинутыми бровями, – чтобы все это впечатление никоим образом не выходило за рамки дозволенного, оставалось легким и при всей своей неестественности естественным; вместе со сверстниками, мальчишками и девчонками, я гонял по гладкой, выложенной мраморными плитами дорожке разноцветные обручи, и вершиной водительского мастерства было не прокатить обруч по шлейфу дамского платья и не загнать его между ног какому-нибудь господину; случалось, что на аллее появлялся даже сам Генрих, герцог Мекленбургский, в сопровождении более молодой и несколько более рослой супруги и многочисленной свиты, что всякий раз вносило в неписаный распорядок послеобеденной прогулки определенные перемены; внешне, правда, все оставалось по-прежнему, изменения проявлялись лишь в том, что вся эта видимость обогащалась еще одним, новым оттенком видимости, но бывалый курортник легко мог заметить, что герцог уже на аллее, дойдя до двух водруженных на стройные постаменты мраморных чаш; эти чаши, из которых душистыми каскадами свисали петунии, сплошь усеянные бархатистыми фиолетовыми цветами, служили символическим входом в аллею; и он, несомненно, был здесь, ибо спины были чуть более напряженными, чем обычно, улыбки – чуть более дружелюбными, смешки и слова звучали немного тише, хотя его самого, окруженного полукольцом свиты, еще не было видно; обычно он, опираясь на руку супруги, внимательно слушал кого-нибудь, подтверждая слова говорящего кивками тяжелой седой головы, и нам в таких случаях не полагалось искать его взглядом, мы должны были просто и как бы случайно заметить его и, продолжая непринужденно, не меняя шага, прогуливаться, уловить ту долю секунды, в которую он, без того, чтоб прервать разговор, одарит нас частичкой своего внимания, и тогда учтивое наше приветствие не повиснет в воздухе, а удостоено будет ответа; все должны были быть начеку, избегать всякого рода неловкостей и соблюдать при этом достоинство, и волнами текущие по аллее дамы и господа действительно были начеку, готовы были к тому, что герцог может изъявить желание обменяться несколькими приятными словами и с ними, именно с ними, или даже со мной, с моей скромной персоной, и все с любопытством и завистью следили за тем, кто тот счастливчик, с которым он в данный момент разговаривает, а впоследствии старались также узнать, о чем именно шел разговор.