Моя матушка, которая в силу воспитания была весьма сведуща и, можно даже сказать, образованна в вопросах светского этикета, разумеется, и на этот раз, в этот послеобеденный час жестом нежнейшей супруги взяла отца под вежливо оттопыренный локоть и, улыбаясь очаровательнейшей из своих улыбок, вытянула стан, подхватила тремя пальцами свободной руки шлейф розовато-лилового платья и, слегка опираясь на мужа, двинулась с ним по аллее; я шел следом, иногда отставал от них, если мне надоедала их перебранка, но потом, подстегиваемый любопытством, все же догонял их и шел рядом с матерью; казалось, подолами этих платьев, шуршащих тафтой, кружевами и шелком, приподнятыми всегда лишь чуть-чуть, потому что высоко задирать их считалось верхом неприличия, и были до блеска отполированы мраморные плиты аллеи, по которым мягко скользили женские туфельки, постукивали сапоги и шнурованные ботинки, все было настолько бонтонно, что ни посторонние, ни добрые знакомые ничего особенного заметить не могли, мой отец, хотя и натянуто, разумеется, улыбался, по осанке их тоже нельзя было обнаружить, какую кипящую ненависть питают они друг к другу: «в таком случае, может, нам сразу уехать отсюда! ведь мы здесь не ради ваших развлечений, дорогой Тео, а ради поправки моего здоровья, если не ошибаюсь!» – в таких, достаточно часто повторяющихся негромких сценах эмоциональный верх всегда одерживала моя мать, ее ненависть была сильнее, ведь для нее само присутствие отца становилось источником нестерпимых мук, он был рядом, но был недосягаем, и она походила на женщину, которую постоянно лишь распаляют, но никогда не дают удовлетворения, отец же, казалось, оставался совершенно безразличным к душевным волнениям этого хрупкого существа, хотя на самом деле это было не совсем так; моя матушка, таким образом, в силу своей большей ненависти и прекрасного знания этикета умудрялась вымещать на отце свою злость в самые щекотливые моменты этих прогулок, и мстила она очень больно, причем чем изощреннее, тем беспощаднее, потому что хозяйкой положения была она, и мстила она непременно исподтишка, таким образом, что во время замысловатых, но отработанных до мельчайших деталей ритуалов приветствий и светской болтовни, воспользовавшись минутной паузой, прямо на глазах у публики, изображая на лице восторженную улыбку, шептала на ухо отцу самые едкие и обидные замечания, на что мой неповоротливый отец не знал что ответить.
В тот памятный день, возможно, даже не фраза отца вызвала в матери угрожающе сдерживаемое до поры, но в конце концов с удвоенной злостью вырвавшееся возмущение: «Или я ошибаюсь, милейший Тео? почему вы молчите? скажите прямо! ах, с каким удовольствием я плюнула бы вам в лицо!» – нет, ее взрыв вызвали не слова отца, когда он, вопреки их договоренности и не дожидаясь окончания предписанных дыхательных упражнений, предупредил, что если мы будем так медлить, то опоздаем к прибытию поезда; в действительности мать, как мне показалось, намеренно спровоцировала это замечание, я чувствовал, как она замедлила дыхание и стала тянуть время, хотя я своим дыханием пытался помочь ей снова попасть в нужный ритм; нет, это неловкое и неосторожное предостережение отца было просто свидетельством вечного их разлада, готового в любую минуту взорваться, оно было, так сказать, сигналом, предлогом для проявления их эмоций, ведь мне до сих пор так и слышится, как отец, несмотря на деланную раскованность, произносит эти слова, указывающие в конечном счете на самый обычный факт, как-то неловко и напряженно, слишком высоким для его басовитого голоса тоном, так что его притворство не остается для матери незамеченным, у нее замечательный слух, и она прекрасно слышит то, что он пытается, но не может от нее скрыть, – свое нетерпение.
А все дело в том, что тем поездом должен был прибыть тайный советник Фрик, которого мой отец, сгорая от нетерпения, ожидал уже несколько дней и о котором между собой они говорили: «тайный советник» или «этот Фрик», намеренно избегая называть его по имени, хотя они были с отцом старинными, не разлей вода друзьями, дружба связывала их с детства и, насколько я могу судить, десятилетиями была безоблачной и неразрывной, несмотря на различие характеров и воззрений; казалось, как у растений, выросших в одном горшке, их объединял общий корень, что и неудивительно, так как оба они были воспитанниками прослывшего своей средневековой строгостью церковного заведения и оба в последующей своей жизни этому заведению изменили; так что родство их душ могло объясняться как строгостью воспитания, так и совместным восстанием против этой суровости; и если моя мать старательно избегала называть тайного советника по имени, то тем самым давала понять, что она не желает в какой бы то ни было форме поддерживать личные отношения с мужчиной, который своим аморальным, как она полагала, образом жизни, грубостью манер и агрессивным характером развратил и ежеминутно продолжает развращать моего отца, чей «нравственный облик и так хромает на обе ноги»; «Теодор, вы ведете себя будто насекомое, зачарованное ярким светом! вы ведете себя по-детски смешно, когда вы вместе, мне за вас глубочайшим образом стыдно!» – ну а отец между тем произносил имя своего друга прямо-таки с чувственным наслаждением, и при этом не просто произносил имя, но и всячески его обыгрывал, называл тайного советника «своим милым» и даже «своим какунчиком», «котиком», «голубком», хотя не забывал при этом об уроках, преподнесенных им в альма-матер: они до сих пор обращались друг к другу на «вы»; когда же он говорил о нем с матерью, то, по всей вероятности, избегал произносить столь милое ему имя, чтобы не допустить ее именно туда, в их жаркие отношения! куда мать стремилась проникнуть любой ценой, даже ценой того, что она их тем самым разрушит, и это была та запретная территория, тайная сфера, где ни один из них не признавал шуток.
Однажды, проснувшись после полуденного сна, я сам стал свидетелем сцены их общения, которую моя мать наверняка назвала бы предосудительной; они стояли на залитой солнцем террасе, и мне, лежащему на узком диване гостиной, даже не нужно было шевелиться, чтобы сквозь раздуваемые легким ветерком муслиновые занавески наблюдать за ними, в то время как сам я оставался для них невидимым; позиция была слишком удобной и случай слишком уж редким, чтобы добровольно выдать себя, к тому же я еще не совсем проснулся; они стояли у балюстрады балкона, одни в лучах солнца, не слишком близко друг к другу, но пальцы, положенные на шероховатые, источенные дождем перила, едва не соприкасались, что передавало не только интимность, но и некоторую напряженность момента; они стояли лицом к лицу, в одинаковых позах, в светлых летних костюмах, словно зеркальные отражения, одинакового роста, и трудно было решить, кто из них кого отражал, скорее всего они отражали друг друга; «инстинкты, мой дорогой, инстинкты и чувственные порывы!» – услышал я голос Фрика, еще не открыв глаза, и этот приятный голос заставил меня проснуться; он говорил глуховато и тихо, тем естественным собственным голосом, каким человек разговаривает сам с собой, не обращаясь к другим; «даже сейчас, стоя здесь и имея честь смотреть в ваши добрейшие глаза, даже это, каждый миг нашего существования – это знак на исписанной странице, мы, друг мой, заранее заполненные страницы, и, наверное, потому мы настолько скучны даже для самих себя! нравственное совершенство, добро и зло – все это смешные и глупые вещи, вы ведь знаете, друг мой, что я не люблю говорить о Боге, мне просто не нравится этот Бог, но если есть еще место, где можно его найти или где он может отыскать нас, то это место – не что иное, как наши инстинкты, там, возможно, он еще господствует, с этим я мог бы еще согласиться, но если это и так, то господствует он даже не шевеля мизинцем, потому что он все давно уже предопределил, и больше ему делать нечего, только сидеть сложа руки и равнодушно взирать, как мы исполняем то, что он задумывал, когда создавал нас, он за нас все уже исполнил, когда расписывал наперед наши судьбы, поэтому, если я не утомил вас своими не слишком связными рассуждениями, мы можем сказать, что моральное совершенство и, стало быть, понятия добра и зла содержатся не в самих вещах, их задним числом туда поместили мы сами, и все эти философы, психологи и прочие дармоеды преподносят нам это так, будто сие в природе вещей, жалкий бред! они делают это лишь потому, что им было бы слишком стыдно и слишком просто безо всяких эффектных теорий искать причины наших поступков в инстинктах; они взыскуют чего-то возвышенного, далекого от таких примитивных вещей, взыскуют идеи, духа, которые прояснили бы нам весь этот жалкий хаос, но это все утешение для бедных! между тем как во внутреннюю природу этого хаоса они даже не заглянули и ничего, почти ничего не смогли сказать нам о тех замечательных мелочах, с которыми они даже не считаются! о том, что каждый из нас вынужден ощущать на себе постоянно и что почему-то стало называться непристойным, а потому, когда я слышу рассуждения о добре и зле, то мне приходит на ум, что сегодня я как следует еще не просрался, в то время как с точки зрения духовной чистоты это неслыханно важно, или вот, скажем, мне приспичило пернуть, однако в приличном обществе это не принято, и выходит, что все так называемое нравственное совершенство есть не более чем способность на пару секунд задержать в себе газы!»
