К тому времени я уже встал и, как человек, совершивший обязательную молитву, непроизвольно отряхнул колени.

И от этого жеста, как бы ни извинять его обычной привычкой к порядку, я снова почувствовал себя немного смешным и фальшивым и, оглянувшись назад, подумал, не возвратиться ли, пока не поздно, в конце концов, сигареты можно купить в ресторане, где днем я так славно обедал в отдельном, за стеклянной дверью, зале с банкетками, там можно выпить и чаю, до десяти ресторан открыт; ветер по-прежнему бушевал, мне хотелось выть вместе с ним и бросаться на камни, но огоньки Хайлигендамма уже мерцали вдали, я даже не заметил, как далеко я ушел и, казалось, поднялся выше, потому что несколько крохотных звездочек, означавших дома, светили где-то внизу, на линии, разделяющей землю и воду; бежать было стыдно, но не меньше меня тревожил упирающийся мне в спину пустой взгляд топи.

Я думал над тем, как продолжить путь.

Идти так, чтобы не соприкасаться с ним частью своего тела, и прежде всего спиной, было невозможно. Или спуститься с дамбы?

Когда мне пришла в голову эта идея, впрочем, бессмысленная, так как пенящиеся в желтоватом свете луны волны, как я видел, уже захлестывали подошву дамбы, и одна часть моей расколовшейся личности находила весьма забавным, что другая пыталась ловчить, надеялась укрыться под защитой дамбы, избежать того, что она неизбежно должна принять, – когда мне явилась эта идея, ее сопровождала фигура, совсем не призрак, а просто плод воображения, молодой человек, который входит в ту самую стеклянную дверь, смотрит по сторонам, наши взгляды встречаются, и зал ресторана заливает солнце.

Мне пришлось развернуться и продолжить свой путь к Нинхагену.

Час от часу все забавней, подумал я.

Было странно, что я был здесь, но воображал, что меня здесь нет, а рядом со мной шел пожилой господин, которым я стану, вместе с ним шла его молодость; пожилой господин, вспоминающий свою молодость на приморском курорте; для моих целей, ограничивавшихся теперь только литературой, все это было идеально, зал с банкетками, стол, покрытый белой дамастовой скатертью, кофейная чашечка, которую он только что поднес ко рту; вместе с ним вошел и молодой человек, который, взявшись за спинку стула, учтиво пожелал присутствующим за общим столом доброго утра, и чтобы получше его разглядеть, ибо именно он меня больше всего интересовал, я отослал его назад к двери, я чувствовал, что он целиком принадлежит мне, ведь его не существовало; и был, кроме нас, еще некто, тот, кто за всем этим наблюдал и от кого я получил этого белокурого юношу явно в обмен на свое согласие стать беспомощным инструментом в руках этого наблюдателя.

Несомненно, это и был тот момент, когда я заключил подготавливаемый уже в течение лет негласный договор, ибо если сегодня, зная уже все последствия, я, с грустью запоздалой мудрости, воображу себе невозможное, а именно, что случилось бы, если, повинуясь страху, я не продолжил бы путь к Нинхагену, а повернул назад и, как все здравомыслящие смертные в таких обстоятельствах, укрылся бы в пошлом и скучном гостиничном номере, то, наверное, приду к выводу, что история моя осталась бы в самых добропорядочных рамках, и тогда все завихрения и отклонения, которыми была полна моя прежняя жизнь, скорее всего, стали бы просто знаками, указывающими, куда нельзя, и, возможно, со здоровым и трезвым отвращением я задушил бы в себе то блаженство, которое даровала мне красота моей аномальности.

Когда накануне после обеда я прибыл в Хайлигендамм, я был слишком усталым, чтобы переодеваться и участвовать в общей трапезе, поэтому, решив представиться обществу поутру, велел подать ужин в номер и рано улегся.

Но сна не было ни в одном глазу.

Казалось, будто я лежу внутри какой-то большой темной, теплой и мягкой оболочки, со всех сторон атакуемой морскими волнами, и хотя я ощущал себя здесь в безопасности, всякий раз, когда я собирался вытянуться в своем мягком коконе, над головой моей прокатывались волны и пена брызгала мне в глаза.

В здании было тихо.

Мне казалось, будто за окном завывает ветер, однако игольчатые кроны черных сосен маячили за окном неподвижно.

Я закрыл глаза, чтоб ничего не видеть, но, смежив веки, снова оказался внутри темной оболочки, в которой было не совсем темно только потому, что передо мной возникали и исчезали картины, картины, в которых присутствовал я, они не давали покоя, какие-то сцены из моей жизни, казалось, давно уж забытые, потому что я хотел их забыть; в постели, где я лежал, спал на спине мой отец, при этом я знал, что он спал не на этой кровати, а на узком диване в гостиной, туфли на полу выглядели без его ног сиротливо, он бесстыдно раскинул огромные ляжки и храпел; послеполуденный солнечный свет, проникая сквозь щели закрытых жалюзи, падал в комнату полосами, полосы пересекали дощечки паркета, и я чувствовал, что от этого зрелища мое погруженное в полусон тело конвульсивно вздрагивает, смотреть на это было невозможно, я жаждал воздуха, света, дышащее тело моего отца превращало прошлое в слишком близкое и слишком болезненное настоящее, но потом меня снова окутала темнота, и я увидел себя, я вдруг появился в свете уличного фонаря, потом пропал, я направлялся к себе по мокрой знакомой улице, возможно, то была пустынная Шёнхаузер-аллее, уже за полночь я возвращался накануне своего отъезда от моей престарелой подруги Натальи Касаткиной; при этом сам я стоял на углу Зенефельдерплац, у общественного туалета, и ждал, пока я подойду, стук шагов то нарастал, то стихал, и неосвещенное строеньице в окружении голых кустов на площади, казалось, издавало шумы, пыхтело, дверь хлопала на ветру, она открывалась и закрывалась в ритме моего дыхания, и когда опять приоткрылась, я заглянул внутрь: перед блестящей от смолы дощатой стенкой стоял высокий мужчина, и когда я наконец приблизился, он, усмехнувшись, протянул мне розу.

Роза была лиловато-синей.

Но я не хотел прикасаться к ней, хотел как-то избавиться от этого наваждения; как хорошо было бы отдохнуть сейчас в покойном, залитом солнцем месте; ко мне в оболочку, мягко скользя, вплывает моя невеста, резким движением срывает с головы шляпку с вуалькой, тяжелые рыжие волосы рассыпаются по ее плечам, она с какой-то звериной страстью дышит мне в лицо; но вместо привычного аромата ее дыхания до меня долетает неприятное, почти зловонное дуновение.

Где-то поблизости хлопнула дверь.

Я встрепенулся и сел в кровати.

Дверь спальни была открыта, в гостиной синевато сияла блестящая белая мебель.

Окна, через которое я мог бы различить кроны сосен, не было, шторы задернуты, воя ветра не слышно, только звуки моря, но и те отдаленные, так как номер мой выходил в парк.

Казалось, будто захлопнулась дверь общественного туалета, заключительный аккорд сна, услышанный уже почти наяву.

В коридоре раздались торопливые удаляющиеся шаги, а в соседней комнате кто-то вскрикнул или заплакал, похоже было, что очень громко – или стена была слишком тонкой, – потом раздался глухой тяжелый удар, как будто на пол упал какой-то предмет или тело.

Я прислушался, но за ударом ничего не последовало.

Я не смел шевельнуться, ведь скрип кровати, шелест откинутого одеяла, всякий неосторожный жест мог стереть мгновенье, поглотить шум, возможно, даже убийства, но все было тихо.

Не знаю, должно быть, мне это приснилось; ведь как часто случается, что человеку снится, будто он проснулся, а на самом деле это вовсе не пробуждение, а новая стадия сна, ступень вниз, к еще большим глубинам, а с другой стороны, казалось, что этот крик или плач и звук падающего тела – все это однажды уже случилось и связано было с отцом; глаза мои были открыты, но я все же видел, как он дергается во сне, подпрыгивает и падает с дивана на расчерченный солнечными полосками пол; в то время, двадцать лет назад, он имел обыкновение дремать после обеда на диване в гостиной, где по ночам спал я, мы снимали тогда те самые апартаменты, откуда сейчас мне послышались эти необычные звуки, так что вполне возможно, что я переживал все это не наяву, а заново видел во сне, это тем более вероятно, что тот случай, навсегда положивший конец прекрасным хайлигендаммским денькам, я вспомнил перед тем, как закрыть дверь террасы и лечь в постель.