Для того чтобы написать свое повествование, мне следовало бы сперва как-то выправить свою жизнь, взломать и разрушить в себе все наслоения лжи и самообмана.
Но поскольку во мне так и остались не выправленными многие минуты и часы моей жизни, моим злейшим врагом стало мое тело, время шло, а оно все накапливало и накапливало в себе самые противоречивые желания; несовместимые друг с другом, они жили в нем своей собственной жизнью, за которой мой разум не мог уследить, не мог ее контролировать, подчинить своей воле, а потому я не мог выработать в себе подходящее мне сочетание чувственности и разума, которое затем обрело бы форму в чистой, прозрачной и единственно возможной системе слов, но нет, это не получалось, и потому дни и часы мои, словно верный спутник, сопровождала идея покончить со своим телом собственноручно, но идея эта так и оставалась не более чем кокетством хотя бы уже потому, что стремления, мечтания и желания, писательские амбиции и острота тайных удовлетворений давали мне, и в первую очередь телу, такое обилие наслаждений, что лишить себя их по собственной воле казалось мне безрассудством; страдание тоже доставляло мне наслаждение, и здесь я зашел достаточно далеко и постоянно вынужден был представлять свою смерть, заранее наслаждаясь избавлением от неизбывного напряжения, больше того, я могу признаться, что настолько привык наслаждаться страданьем, что от этого не мог больше замечать даже своего счастья, ведь вот, например, в день моего отъезда, когда мы утром лежали в объятиях на ковре с моей суженой и, открыв глаза, я случайно заметил свой саквояж, в который мне предстояло тщательно уложить собранный для моего повествования материал, даже в этот момент, когда соки нашего счастья едва слились в ее бесподобном теле, первой отчетливой мыслью, что пришла мне в голову, была мысль, что прямо сейчас и здесь, сию же минуту, да, да, мне следовало бы подохнуть, загнуться, сгинуть с этого света, перестать существовать, раствориться и не оставить после себя никаких следов, кроме нескольких написанных вычурным стилем новелл и очерков, напечатанных в разных литературных журналах, которые время достаточно быстро уберет с глаз долой, а также этого лакового, открытого сейчас саквояжа, где будут храниться реальные, но сырые и для посторонних невнятные тайны моей жизни, да может быть, еще семени, которое в эту минуту сливается в ее теле с ее женской клеткой.
Если бы некто непрошеный порылся, полистал сейчас мои рукописи, а этот некто, этот секретный агент, который явится после моей смерти, дабы на основании оставшихся после меня бумаг написать обо мне соответствующий отчет, очень часто виделся мне во сне: человек без лица, трудноопределимого возраста, но, что казалось мне более характерным и многозначительным, в безупречно чистой манишке, в высоком стоячем воротничке, с галстуком в горошек, украшенном заколкой с ослепительным бриллиантом, и, главное, в несколько залоснившемся сюртуке; своими длинными костлявыми пальцами он, многоопытный в подобного рода делах, рылся в моих бумагах, иногда подносил какую-либо из них совсем близко к глазам, из чего можно было заключить, что он, хотя очков не носил, был, видимо, близорук, прочитывал фразу-другую и, к величайшему моему удовлетворению, обнаруживал между фразами совершенно другие связи, нежели те, которые я за ними скрывал, и в том, что мне удалось обвести вокруг пальца даже его, нет ничего удивительного, потому что заметки эти я писал так, чтобы мои мимолетные мысли, фрагменты и небрежные описания не выходили за самые строгие рамки буржуазных приличий; считался я, разумеется, и с возможностью, что добрейшая фрау Хюбнер, воспользовавшись как-нибудь моим отсутствием, чего доброго просто из любопытства сунет нос в разбросанные по письменному столу бумаги; я и сам стал каким-то непрошеным персонажем своей собственной жизни, считая себя злодеем, несчастным уродом, но в глазах общества желал оставаться безукоризненным господином, словом, сам я и был тем залоснившимся сюртуком, крахмальной манишкой и булавкой на галстуке, безупречно пустой оболочкой буржуазной добропорядочности, между тем как втайне, и даже гордясь своей хитростью, я полагал, что когда с должной осмотрительностью накоплю достаточное количество своих зашифрованных впечатлений, то хранящимся у меня ключом в любой момент смогу открыть замок, но, как и следовало ожидать, замок этот оказался столь совершенным, что когда наконец пришло время, моя дрожащая от волнения рука не нашла даже замочную скважину.
Так все и осталось навеки загадкой, моей личной тайной, но нет, я отнюдь не жалею об этом! в конце концов, если чего-то не существует, если о чем-то не говорят даже как об открытой и принятой обществом тайне, то какое миру до этого дело? так, загадкой и тайной останется, вероятно, и то, по какой причине, уезжая в Хайлигендамм, я взял с собой две брошюры доктора Кёлера, посвященные Xelix pomatia, то есть виноградной улитке, равно как и то, была ли какая-то связь между этими улитками, той самой малозначительной уличной сценой и великолепной античной фреской.
Этих улиток, которых Кёлер описывает в своих трудах сухим и бесстрастным языком науки, курортники по утрам поглощали целыми дюжинами в сыром виде, размолотыми до кашицы вместе с их известковыми домиками, со специями и лимонным соком, что было такой же неотъемлемой частью лечебного курса, как и послеполуденная дыхательная гимнастика; улитки, которых доктор в зависимости от внешнего вида, строения, среды обитания и прочих критериев самым тщательным образом сгруппировал в отдельные виды и подвиды, существа бесконечно одинокие и весьма чувствительные, и, что самое удивительное, им требуются долгие часы, а по их понятиям, вероятно, дни, недели и месяцы, чтобы, коснувшись сперва друг друга чуткими щупальцами, а потом, уже на более высоком уровне доверия, своими ртами и похожими на оборки ногами, удостовериться, что они и в самом деле друг другу подходят и что нет каких-то достаточно веских исключающих обстоятельств, которые побудили бы их несолоно хлебавши ползти дальше, искать другого; ведь в принципе любая улитка может спариваться с любой другой улиткой, и в этом смысле они уникальные баловни природы, единственные животные, сохранившие исконную единополость творения, они двуснастны, как некоторые растения, и сохраняют в своих телах то, о чем мы, люди, можем только смутно помнить; возможно, этим и объясняется их исключительный вкус, а также их боязливость, ведь каждая из них представляет собою целое, так что в их случае друг друга должны найти две цельности, а это задача неимоверно более сложная, чем банальное взаимодополнение, и когда наконец, в состоянии абсолютной взаимности, они копулируют, одновременно вбирая в себя другого и заполняя его собой, каковой процесс Кёлер описывает в мельчайших подробностях, и тон его делается патетическим, то они сцепляются друг с другом с такою силой, и в том нет ничего удивительного, ведь это сила древнейших богов! что разделить их, как показали эксперименты, возможно, лишь разорвав их тела на части; но рассказывать о них в задуманном мною повествовании я вовсе не собирался, точно так же как и о персонажах античной фрески, и изучение их физиологии было тоже частью подготовительных работ; материалы подобного рода могут питать произведение, но в готовой работе вы их уже не заметите, и такие тайные составляющие есть в любом произведении искусства, заслуживающем этого звания, и во множестве; а возможно, я все же изобразил бы их, но в каком-нибудь незначительном месте, в виде символа, метки, скажем, где-нибудь на опушке леса, ползающими по широкому листу папоротника, или, может, на ароматно-прелой сухой листве, и даже, пожалуй, в паре, когда они осторожно дотрагиваются друг до друга своими щупальцами с глазками на концах.
Да, каждый шаг, продиктованный жаждой бесполой ли смерти, или бесполости счастья, вел меня в этот лес.
Лес был негустой, но стоило отыскать тропинку и, отдавшись на волю случая, углубиться в него, как сразу же ощущалось, что не случайно в народе его прозвали дебрями: никто никогда не наведывался сюда, чтобы, пометив деревья мелом, валить их и после обрезки сучьев вывозить на телегах, здесь, видимо, ни хворост не собирали, ни землянику, что росла по краям его населенных улитками полян, ни малину и ежевику, никто не ходил по грибы, и казалось, будто испокон веку, с невообразимо, страшно далеких времен в этом лесу и с этим лесом не происходило ничего, кроме того, что мы можем назвать историей флоры и фауны, что, конечно, не так уж и мало; проклевывались из земли, подрастали, жили и по ходу бесстрастно текущих веков умирали деревья, между тем как внизу, пока хватает проникающего сквозь раскидистые кроны света, пускают ростки, поднимаются, крепнут кустарники, папоротники, хвощи, лианы, лопухи, крапива, всякого рода бурьян, цветы, в зависимости от сезона ослепительно яркие или болезненно-призрачные, а когда густеющие кроны деревьев лишают их света, они постепенно гибнут и уступают место предпочитающим мрак и прохладу мхам, лишайникам и грибам, которые, поедая гниль, продолжат поддерживать жизнь в ноздреватом слое земли; стояла глубокая тишина, тоже древняя, загустевшая от безветрия, и воздух настолько напоен был резкими запахами, что через минуту человека охватывало приятно пьянящее полуобморочное состояние, к тому же здесь было всегда чуть теплее, чем в трезвом наружном мире, то было тепло испарений, от которых кожа становится маслянистой и скользкой, как слизистое тело улитки; и, разумеется, тропы здесь были не настоящие, жизнь на них была вытоптана не человеческими ногами, а сам лес устроил свою жизнь таким образом, чтобы в нем имелись ходы, причудливые, извилистые и непредсказуемые, своего рода разрывы, паузы в непрерывной истории земной поверхности, которым только наш человеческий интеллект, преследующий свои цели, осмеливается давать имена, ибо он привык, не считаясь с другими, быть может гораздо более важными событиями, идти напролом через гущу вещей и в своей примитивной манере использовать безгласность природы.
