…Но дома Карима ждет напряженная тишина. Не смеются служанки, стража отводит взгляды, а верный Али не спешит поднять глаза от пола. И не видно жены, лишь служанка ее стоит в стороне, будто пытается слиться со стеной.

— Что случилось?

Замирает сердце аттабея, а брови сходятся на переносице. Рука привычно ложится на рукоять сабли.

— Прости нас господин, — говорит старый друг, поднимая на него виноватый взгляд, — мы не уберегли госпожу.

Боль пронзает грудь и заставляет пошатнуться. Подставляет плечо старший сын Лафида. Поддерживает. И, прежде чем аттабей успевает сказать хоть слово, Надира срывается с места и падает перед ним на колени, начиная громко причитать:

— Господин, она сама захотела уехать! Сама! Никто не виноват, господин! Это дети пустыни увезли ее! Им нужен был лекарь, и они пришли к госпоже! А она — слишком добрая, чтобы отказать! Госпожа сама отправилась с ними! Она забрала лекарства, чтобы помочь кади! Господин, никто не виноват!

Очень медленно, сквозь непрерывный поток слов, Карим смог уяснить суть — Адара жива. Она покинула его дом по собственной воле, но жива. Жестом он велел служанке замолчать. Отстранил охранника и глубоко вздохнул, стараясь задавить гнев, что уже начал зарождаться внутри.

— Госпожа уехала?

— Да, — пискнула Надира, глядя на него огромными испуганными глазами.

— С народом пустыни?

— Да.

— Зачем? — последний вопрос аттабей задал, глядя на старого слугу.

И тот ответил. Медленно и спокойно рассказал все, начиная с визита отряда народа пустыни в дом, и заканчивая утренним пробуждением, когда вся стража неожиданно оказалась усыпленной, а хозяйка пропала.

Нахмурился Пустынный Лев. Сжал зубы. И хотел бы зарычать, да не на кого. Кто мог ждать, что слабая женщина проявит такое своеволие? Только он сам. И ругать слуг нет смысла. Они достаточно наказаны страхом перед его возвращением. И наверняка боятся, что будет с Адарой. Точнее того, чем для них обернется все, что произойдет с ней.

— Когда дети пустыни покинули город?

— Три дня назад, господин.

— Мы их уже не догоним… — Карим развернулся к отряду. — Всем отдыхать. Завтра утром отправляемся в дорогу. А сейчас мне нужен свежий конь и пара человек сопровождения, я поеду к шейху.

— Мой господин, не стоит ли вам отдохнуть с дороги и сменить одежду?

Аль-Назир взглянул на старого слугу, будто голодный зверь на добычу. Скрипнул зубами, но ответил:

— Шейх желал видеть меня немедленно после приезда, так пусть насладиться запахом дороги. Сам он давно забыл, что такое настоящая пустыня. Вот и вспомнит…

Уехал аттабей. Вздохнули слуги свободнее. Поднялась с пола Надира, покачал головой старик Лафид.

— Думаешь, он не поймет, кто опоил стражников? И не накажет?

— Я выполняла приказ госпожи, меня не за что наказывать. И я не ради себя старалась, старый осел. Ты со своим долгом и виной мог нас всех погубить.

Служанка ушла, а Али промолчал. Правду говорят: там, где мужчина сломает саблю, женщина добьется большего слезами и уговорами…

…Дорога заканчивается неожиданно. Только что мы ехали меж одинаковых барханов, и вдруг из песков проступили очертания палаток. Их оказалось так много, что я сбилась со счета. Целый город, выросший в песках за считанные мгновения.

— Как так получилось?

Сегодня меня везет Саид, и он же тихо отвечает:

— Дар кади. Жители городов редко верят, но вы видели сами. Пески покорны воле того, в ком еще течет благословенная кровь.

Все знают сказку об основании городов в пустыне. Но мало кто помнит, что у Девяти был еще один брат. И что род его еще не прервался.

Мы медленно едем меж палаток, и отряд постепенно редеет. Мужчины останавливаются, спешиваются и остаются с теми, кто их ждал. Здесь тихо. Люди выходят под лучи утреннего солнца, но не шумят, как в городе. Смотрят. Молчат. Будто ждут чего-то.

Мы останавливаемся примерно в центре палаточного города. Рядом с высоким шатром, у которого стоит мужчина. Он чем-то неуловимо похож на Захира, но выглядит старше. Брат? Сын кади слезает с коня и снимает мой сундучок, Саид спрыгивает на песок и снимает меня.

— Кого ты привез нам, брат? — спрашивает незнакомец.

Захир ставит свою ношу у входа в шатер и медленно отвечает:

— Ту, что исцелила аттабея и, если пустыня будет милостива, исцелит нашего отца.

— Женщину?

Старший сын кади удивлен, он окидывает меня быстрым взглядом и качает головой. Но ничего не успевает сказать. Из шатра выглядывает женщина. Она не прячет свое лицо. И оно уже исчерчено морщинами и обожжено солнцем. Она одета просто, но держится с достоинством. И при ее появлении, мужчины замирают, а затем склоняют головы.

— Кади требует тебя к себе, Захир. И лекаря, которого ты привез.

Ей не возражают. Саид отступает в сторону и указывает мне на шатер, незнакомец молчит и поджимает губы, а тот, кто незваным забрался в сад аттабея, тихо вздыхает и идет первым. Мне остается лишь последовать за ним…

…Внутреннее пространство шатра разделено тканевыми перегородками. Пол устилают ковры, на которых разбросаны подушки. Захир проходит дальше, за тканевый полог, а меня приглашают присесть отдохнуть. Хозяйка шатра ненадолго скрывается за перегородкой, а затем возвращается оттуда с кувшином и пустой миской.

— Умойся с дороги, — она ставит посуду передо мной.

С наслаждением снимаю с головы никаб. Наполняю миску, мою руки и лицо. Прохладные капли сбегают по шее. Все тело покрыто песком. Он забился в волосы, пропитал ткань, стал едва ли не частью меня. И доставляет массу неудобств. Как дети пустыни с ним справляются?

Стоит освежиться, как из-за перегородки доносится шум.

— Ты совсем выжил из ума⁈ Привезти ко мне жену аттабея Аль-Хруса! Когда он узнает, он придет сюда за твоей головой! И будет прав!

Голос, что разносится по шатру, чем-то напоминает мне рычание Карима, когда тот сердится. И вызывает не страх, но улыбку. Мужчины снова говорят на наречии народа пустыни, но я понимаю каждое слово.

— Немедленно садись на коня и отвези ее обратно в город! Возможно, пустыня будет милостива, и мой друг простит мне такой позор!

Встречаюсь взглядом с женщиной, сидящей напротив. Она разглядывает меня, не скрывая интереса, но не выглядит взволнованной или испуганной. Для нее происходящее — привычно. Как привычен песок и пустыня.

— Она может вылечить тебя, отец! И я не жалею о том, что сделал!

Поднимаюсь с ковра и делаю шаг к тканевой перегородке. Скандал может продолжаться долго, но я проделала такой путь не для того, чтобы вернуться обратно. Хозяйка меня не останавливает, только следит. И кажется, в глубине ее темных глаз мелькает удовлетворение, когда я откидываю ткань и прохожу в заднюю часть шатра…

…На подушках лежит старик. Голова его седа, а борода бела. Он сухощав, но широкоплеч. Нижнюю часть тела прикрывает одеяло из верблюжьей шерсти. Глаза его черны и сверкают гневом. А лицо раскраснелось. Он хотел бы вскочить на ноги, но что-то не дает. Захир оборачивается на мое появление, и сейчас видно, насколько он молод. Вряд ли старше меня. На лице его растерянность и гнев, он похож на отца. И оба они безмерно упрямы.

— Чтобы начать лечение, мне нужны мои снадобья, — говорю на языке городов.

— Женщина, ты не станешь лечить меня! — гневно возражает кади, легко меняя наречие, и его сын желает ответить, но я дергаю его за рукав.

— Мне нужен мой сундук. Сейчас.

Разум берет верх над яростью и обидой. Захир уходит, а мы с его отцом встречаемся взглядами.

— У тебя хороший сын, многомудрый кади. Он заботлив и смел.

— Он — глуп и нашлет на мою голову наказание пустыни!

Старик откидывается на подушки и гневно смотрит на меня.

— Он желал продлить твою жизнь, поэтому пришел ко мне. И привез сюда.

— И когда твой муж за ним явится, мне придется отдать ему голову моего сына!