— Ты боишься?

Он провел пальцами по щеке, отмечая гладкость кожи.

— Жена должна доверять мужу больше чем себе, — тихо проговорила она.

А хранитель Аль-Хруса понял, что впервые услышал голос жены. Едва слышный, мягкий, похожий на шелест песков.

— Ты меня совсем не знаешь.

— Как и мой муж не знает меня.

Он усмехнулся, испытывая странное удовлетворение. Она не противоречила ему, но и не потакала. И эта беседа на грани доставляла ему удовольствие.

Пальцы скользнули по лбу и зарылись в волосы. Мягкие. Густые. Падающие до середины спины тяжелыми волнами. Он опустил одну руку на затылок, а второй обхватил подбородок. Наклонился и накрыл губами губы. Сладкие. Нежные.

Забурлила кровь в теле аттабея. Зашумело в голове. Стиснул он невесту в крепких объятиях. И замер, услышав тихий вскрик. Вздохнул. Невинна девушка. Хрупка. И боится, пусть и не показывает страх. Им некуда спешить. Впереди вся жизнь и много ночей, которые они проведут вместе. Нужно время, чтобы привыкнуть. И начать доверять.

Карим ослабил объятия. Поцеловал жену в лоб.

— Сегодня был длинный день, стоит лечь спать.

Он подхватил девушку на руки и сам уложил на подушки. Укрыл тонким покрывалом. Лег рядом. И уснул легко и спокойно…

…Чтобы посреди ночи проснуться от тихих всхлипов. Светит луна в окно спальни. Лежит рядом молодая жена. Вздрагивают ее плечи. Раздаются тихие вздохи.

— Что случилось? — он за плечо развернул ее к себе, стараясь заглянуть в лицо.

— Я… плохая жена, — между всхлипами выдавила девушка, лицо ее блестело от слез.

— Почему?

— Потому… что мой муж… меня… не желает.

Замирает аттабей. Смеется. Еще сильнее начинает плакать жена.

— Глупая женщина… — выдыхает он.

Целует соленые губы. Глаза. Щеки. Опускается к шее. Вдыхает запах юного тела, от которого кружится голова. Но он не торопится. Сдерживает себя. Ласкает гладкую как шелк кожу. Прикасается губами к ладоням, покрытым узорами хны. Он осушает слезы и заставляет жену улыбнуться. И ахнуть. И глубоко вздохнуть…

…А потом, когда она забывается сном в его объятиях, Карим перебирает густые волосы и впервые за долгое время чувствует, что он больше не одинок. А губы шепчут:

— Мое сокровище. Мой цветок пустыни.

…Одиноко было Льву охранять белокаменный город. Слонялся он вокруг стен. Побеждал врагов. Но не знало его сердце покоя. И однажды Лев обратился к Луне:

— Скажи, вечно ли мне ходить одиноким?

И Луна улыбнулась Льву. Бросила она на песок свой серебряный луч. И из него появился цветок, краше которого не было на всем белом свете. Листья его были тонкими и нежными. Бутон хрупким и светлым, как лунный свет. Но когда распустился цветок, аромат его наполнил всю пустыню нежностью.

Покорился и Лев. Лег рядом с цветком. Вдохнул поглубже запах. Закрыл глаза. И понял, что больше никогда не будет одинок.

— Береги его, — прошептала Луна. — Мой дар хрупок. Его легко сломать. Но если ты будешь терпелив и заботлив, то он будет расцветать для тебя каждую ночь. И однажды раскроет тебе все свои секреты…

— Я буду беречь его, — пообещал хранитель города.

Так Пустынный Лев обрел свой цветок.

…Говорят, однажды Луна уронила свои слезы в пустыню. Они оказались так солоны, что пронзили пески и слились с подземными реками, что дают начало всем оазисам пустыни. Слезы оставили пути для воды. И в ночь полнолуния, когда свет звезд меркнет по сравнению с сиянием повелительницы Небес, сквозь пески прорастают цветы. Они свежи и хрупки. Аромат их нежен и тонок. Но старые караванщики знают, если долго копать песок вокруг цветка, можно добраться до воды. А если сорвать один только листик, он утолит жажду на долгие часы. Но горе тому, кто уничтожит Цветок пустыни. Отвернется от него Луна, Небеса останутся глухи к молитвам, а пески занесут его тело…

…Темна ночь пустыни. Прохладна. Царствует на небе луна. Заглядывает в окна. Узнает чужие секреты. И никогда не расскажет, что видит…

…Пальцы аттабея скользят по коже, выводят узоры на спине. Они нежны. Кто бы мог подумать, что пальцы мужчины могут дарить такую ласку.

— Ты дружила с сестрами?

Он вглядывается в мое лицо, будто ищет ответ. И наверняка найдет, ведь повелитель Аль-Хруса проницателен и умен. Ему не стоит врать, как и не договаривать. Он все равно узнает правду, так лучше уж от меня.

— Нет, моя мать… Ее сторонились в доме. Она стала третьей женой отца. И до меня несколько раз уже вынашивала детей. Они не выживали… — Проклятая. Больная. Ущербная. Ядовитый шепот полз по дому, отравляя не только ее жизнь, но и мою. — Я — единственная, кто выжил. После меня она так и не смогла понести снова. Другие женщины боялись, что ее болезнь может им передаться. Она почти не покидала нашу комнату.

Говорить правду сложно. Кажется, что от любого слова его взгляд изменится. На меня никто и никогда так не смотрел. Как на дорогую ткань, которую нельзя трогать, чтобы не испортить. Иногда отец смотрел похожим взглядом на Гульфию — она всегда была его любимицей — но на меня никогда. А аттабей смотрит. И мне хочется, чтобы смотрел всегда. Именно так.

От его взгляда внутри становится тепло, а иногда жарко. Но жар не сжигает. Наоборот. Он дает силы. Словно наполняет жизнью. И мне хочется дать мужу что-то взамен. Но все, что я могу — отвечать на вопросы.

— Тебя тоже сторонились? — его ладонь ложится на щеку, кончики пальцев убирают волосы от глаз. Мои волосы всегда были непокорными, то свивались в кудри, то вдруг ложились волнами. К тому же цвет их не благородно-черный, а невнятно-коричневый. Кому понравятся такие?

— Да. Сначала я не понимала, почему. Хотела играть с сестрами. Но их забирали матери. А я оставалась одна.

Вспоминать о детстве неприятно. О слезах, пролитых в саду. Мама не любила, когда я плачу. Она давно привыкла сносить все невзгоды молча, без слез и жалоб. И я уходила в сад, пряталась там и ревела столько, сколько могла. А потом, когда поняла, что никогда не займу свое место в семье, стала играть там же.

— А отец?

Отец. Мы видели его нечасто. Он всегда занимался делами, а в ту часть дома, что отводилась под лавку, ходить запрещалось. Гульфия иногда ходила, но ей всегда разрешалось больше, чем остальным. Иногда отец появлялся на женской половине. С подарками. Кусками тканей или сладостями. Он садился на подушки, подзывал нас и спрашивал, как прошел день. Послушны ли мы? Помогаем ли по дому? Он рассказывал о разных тканях, и для чего их лучше применять. А иногда говорил о других странах, где ему довелось побывать. И эти истории были куда интереснее сказок, которые рассказывала старая няня.

— Он любит Гульфию — его старшую дочь от второй жены. Она красивая. Ее все любят.

У нее черные, гладкие волосы до поясницы. Нежная кожа. Круглое личико и ласковая улыбка. Черные глаза, длинные ресницы, из-под которых она наблюдает за всем вокруг. Да, Гульфия красива. И, может быть, если бы аттабей увидел мою сестру, он никогда не посмотрел бы на меня так, как сейчас.

От мыслей по коже пробегает холод.

— Замерзла?

Тонкое покрывало укрывает плечи, а потом мой муж обнимает меня и прижимает к груди. В его объятиях холод уходит. И он все еще смотрит на меня как на что-то невероятно ценное.

…Когда сестры увидели ткань, что муж прислал мне в подарок, они разозлились. Старшие жены тоже. Они возмущались, но тихо, а вот Гульфия кричала громко. На весь дом. А потом налетела на меня в саду. Если бы она могла, то убила бы меня, и вряд ли пожалела потом. Вряд ли кто-то вообще пожалел бы…

— А теперь позволь, я догадаюсь, почему никто кроме Шарифа к тебе не посватался, — Пустынный Лев держит крепко и смотрит в глаза. И я не смею отвести свои. — Сплетни о твоей матери разнеслись по всему Аль-Хрусу, жены твоего отца постарались, чтобы все посчитали ее проклятой, а ты — ее дочь, следовательно, можешь принести с собой проклятие в дом. Твой отец предлагал тебя другим купцам, но те находили вежливый предлог для отказа, пока однажды не появился мой друг. Так?