— Стоит ли оказать ему помощь?

— Сделай так, чтобы он выжил, пока я сам не приду к нему. И проследи, чтобы доверенный шейха все видел…

Шарифа выволокли под бессвязный лепет и стоны, Баязет ушел бесшумно. Аттабей отбросил оружие, с которого капала кровь, и опустился на колени рядом с телом жены, прикрытым тонким покрывалом. Сжал ладонь, пальцы на которой едва заметно дрогнули, и только это спасло аль-Хатума от немедленной смерти. Прижал запястье к губам. Коснулся плеча, на котором отпечатались чужие пальцы. Развернул к свету лицо, боясь лишним прикосновением причинить боль. Она и так едва дышала. И совершенно не реагировала. Оставалось лишь гадать, как давно сознание покинуло ее, позволив забыться.

Карим хотел поднять жену на руки и перенести в другое место, но ладонь прилипла к коже на спине. А с покусанных губ сорвался едва слышный стон. Пустынный Лев прижал Адару к груди. Ковер на полу покрывали пятна крови. И он зарычал. От злости и боли. От бессилия и ненависти. От невозможности все вернуть…

— Мой лев… Ты приехал…

Едва слышный шепот заставил его заглянуть в лицо жены снова. Ее глаза едва открывались. Левая щека распухла, а на правой остался засохший порез.

— Мой Цветок Пустыни…

Он хотел бы сказать так много, но мог лишь обнимать ее в ожидании лекаря. И молиться, чтобы тот пришел вовремя и оказался хотя бы вполовину также хорош, как Великий Звездочет…

…Говорят, когда Буря утихла, а Небеса помирились с Пустыней, вокруг остался лишь песок. Устоял Белокаменный город, спас его Хранитель, но ценой тому стал Цветок, что подарила ему Пустыня. Говорят, в гневе Пустынный Лев был страшен, и песок обагрился кровью его врагов. А рассвет в те дня был кровавым. Как и закат. Но гнев прошел, Лев вернулся домой. И было ему одиноко и пусто. Не с кем было вести разговоры. Некого беречь, кроме равнодушного Сердца Пустыни. И тогда заплакал Пустынный Лев, и из его слезы Цветок родился снова…

…Говорят, когда-то в пустыне стояли Девять Великих Городов. И правили в них шейхи, потомки Благословенного Неба. А по пустыне ходили кочевники — дети песков. То время называют Золотым. Благостно жилось людям, родившимся тогда, не знали они бед и несчастий. Но всему, рано или поздно, приходит конец. Пришел он и для Золотого времени…

…Тихо в старом саду, прохладно. Лишь журчит небольшой фонтан, да шуршит ветерок в ветвях деревьев. Спокойно. Приятно даже в полуденный час, когда жар заливает улицы Аль-Хруса. И звук стремительных шагов разрушает умиротворение дня…

— Мне донесли, что ты снова гуляла ночью одна.

Рашид останавливается рядом со скамейкой, нависает надо мной, заслоняя малейшие лучи солнца. Он хмур и взволнован. И сейчас так похож на отца, что сердце невольно замирает.

— Твоей страже больше заняться нечем, кроме как следить за старухой?

Хлопаю ладонью по свободному месту рядом, приглашаю его присесть, но мой молодой Лев слишком взволнован, чтобы оставаться без движения. Он начинает выхаживать передо мной, совсем как Карим, когда злился и не мог совладать с характером.

— Ты не так стара, как хочешь казаться, мама. И твое поведение… безответственно! Ты подвергаешь свою жизнь опасности! Зачем ты ходишь в бедные кварталы? Разве я мало забочусь о жителях города? Разве у них нет работы и крова? Еды?

Он распаляется все больше и рычит, но гнев его вызывает лишь улыбку.

— Рашид! — особая интонация, знакомая с детства, заставляет его замереть. Настойчиво хлопаю ладонью по скамье: — Сядь и успокойся.

— Мама! — бесконечный укор в голосе и взгляде.

— Сядь, — повторяю настойчиво, и он смиряется.

Опускается рядом, хотя внутренне кипит от возмущения.

— Лучше расскажи мне, все ли готово к приезду детей пустыни?

Большое посольство во главе с кади прибудет завтра утром, кочевники хотят обсудить новые условия договора, некогда заключенного с Каримом…

— Приготовления завершились еще вчера. Хадиджа даже не пыталась участвовать. Она позорит меня и весь город!

А вот и истинная причина его гнева. Конечно, жена. Внучка шейха Аль-Алина, характером и внешностью напоминающая мать. И счастье, что их с Рашидом дети мало на нее похожи, а Зара давно возвращена отцу, и путь в Аль-Хрус ей заказан. За отравление наследника она могла поплатиться и большим. Но порой позор и изгнание куда страшнее смерти…

— Тогда пригласи к гостям Гурию, женщины народа пустыни имеют голос наравне с мужчинами. Хорошо будет показать им уважение, представив жену.

Пусть и вторую, но не менее значимую. Мой Лев заключил брак между Рашидом и Хадиджой, чтобы обеспечить порядок наследования и обезопасить город, между ними никогда не было любви, но вторую супругу сын выбрал сам. И с ней обрел мир и покой.

— А если она не справится? — уже спокойнее говорит правитель. Гнев никогда не владеет им долго, исчезая как пламя погасшей свечи. — Гурия слишком застенчива и тиха для встречи гостей.

— Зато не опозорит тебя. А для Хадиджи будет урок. В следующий раз она может начать думать не только о себе…

— Мне кажется, она уже никогда не изменится…

Его слова не требуют ответа, а я могу снова послушать звуки сада и насладиться спокойствием. Пусть и недолгим…

— Брат, неужели тебе мало дворца, раз ты так часто посещаешь мой дом?

Ибрагим выходит в сад и шутливо хмурится.

— Так ты встречаешь своего правителя?

Рашид поднимается и идет приветствовать брата, а я смотрю на них, таких похожих и разных. Ибрагим напоминает мою покойную свекровь. Изящные черты лица, фигура, улыбка, но вот глаза в точности как у Карима. Старший сын наоборот копия отца, и лишь глаза светлее. С золотистой искрой.

— Снова пришел за советом к матери?

— Пришел узнать, как ты заботишься о ней… Мой начальник стражи докладывает, что ее видели на окраине прошлой ночью.

— Мама, ты снова?..

Теперь оба смотрят на меня одинаково осуждающе и встревоженно. Я знаю, что ими владеет страх. Тот самый, детский, оставшийся с ними даже спустя тридцать лет. И именно страх нужно успокоить.

— В этом городе каждая собака знает мое имя. Никто не посмеет меня обидеть. А в дальних кварталах люди, пусть и не голодают, но не всегда находят деньги на лекаря. Я помогаю им, чем могу. Спрашиваю, что необходимо, а затем говорю с тобой, Рашид. Никто не сомневается, что ты заботишься о городе. Но правитель, даже самый лучший, не может сделать все сам.

— Ты тоже не можешь спасти всех! — немедленно вспыхивает старший сын, пока младший хмурится и скрещивает руки на груди.

— Мне все равно больше нечем заняться, — пожимаю плечами. — Сна в старости нужно мало.

— Мама, ты не так уж и стара, — немедленно вступает Ибрагим, но я лишь отмахиваюсь.

— Твой старший брат разменял четвертый десяток. А женщина, у которой такой сын, никак не может считаться молодой.

— Мама!

— Здесь не о чем говорить. Мои прогулки никому не вредят и будут продолжаться, пока не станут мне в тягость.

Хмурится Лев, и взгляд его обещает продолжение разговора, но пока он отступает и уходит столь же стремительно, как и пришел.

— Мама, — начинает Ибрагим, но из дома доносятся крики и звон посуды. Не в первый и не в последний раз за сегодняшний день. Сын морщится, как от боли, а я лишь вздыхаю, понимая, что момент спокойствия ушел. — Они никогда не успокоятся…

Ибрагим садится рядом, не желая возвращаться в дом.

— Ты сам выбрал себе обеих. Тебе и нести за них ответственность.

— Чего им не хватает⁈ — возмущается еще один Лев. Злиться у него не получается. Никогда не получалось. Да и грозным он не выглядит. Оттого и домашние его не боятся. — Украшения, ткани… В доме всего в достатке, а они только ругаются! И ты бы слышала, что они о тебе говорят! Лучше бы я не женился…

Ладонь привычно опускается на темный затылок, заставляя мужчину вздрогнуть.