— Если бы твой подопечный был хоть немного вменяем, — словно услышав его мысли, произнес Вилигут, — вероятность добиться успеха была бы очень велика… Но я уже видел «изнутри», что с этим русским не всё в порядке…

— А знаешь, что, Карл? Я подумаю над твоим предложением, — уверенно произнес Хорст. — Подождём, может быть препарату Рудольфа удастся немного «починить» русского профессора. Либо залезу к нему в башку, если уже не останется другого выхода.

— Подумай, мой юный друг, — кивнул старик, — хорошенько подумай! И, вообще, в этой богадельне найдется хоть капля шнапса, чтобы немного взбодрить мой истерзанный и разбитый организм? — Вилигут неожиданно решил сменить тему.

Его «ученики» облегченно вздохнули — этот эксперимент вымотал не только пожилого генерала. Едва высокое начальство покинуло палату, к вновь привезенному пациенту направилась бригада врачей и медиков. Вскоре гауптманна Кюмайстера переодели, перевязали и утыкали капельницами.

Покидая палату никто из врачей не заметил, что истощенный русский профессор, к которому все давно привыкли за шесть лет, проявил не свойственную ему активность — шевельнул пальцами правой руки и приоткрыл левый глаз. Дверь в палату захлопнулась, оставляя двух коматозных пациентов наедине друг с другом.

В очередной раз профессор Трефилов пришел в себя уже не в темном деревянном ящике с просверленными в стенках отверстиями, и набитым какой-то мягкой «шелухой с опилками», а в нормальной кровати. Самочувствие его было препоганейшим, особенно чудовищная слабость, не дающая ему не то, что поднять голову от подушки, а даже рукой нормально пошевелить было тяжело.

Однако, болезненные травмы, полученные в результате аварии отбитые ребра больше не болели, не ныли ушибленные лоб и челюсть. Ну, не могло же оно просто так за один день пройти? Или не за один? В набитую, словно ватой, голову Трефилова закрались нехорошие подозрения. Сколько же он был без сознания, если у него ничего не болит? Вот только чудовищная слабость и немощность весьма его напрягали.

Голова не желала сдвигаться ни влево, ни в право, «удобно» устроившись в углублении подушки, так что внимательно рассмотреть, где же он очутился, с первой попытки не удалось. Перед глазами маячил лишь девственно белый потолок, да часть побеленной стены.

Скосив немного глаза, Бажену Вячеславовичу удалось рассмотреть кусочек белоснежной наволочки, на которой он заметил какой-то фиолетовый оттиск. Скорее всего, это штемпель с название лечебницы, в которой он очнулся. Иначе, как объяснить сильный специфический запах лекарств и крови, а также слабый оттенок мочи и дерьма, который Трефилову, пусть и не без труда, но всё-таки удалось распознать.

Похоже, что он провалялся здесь куда дольше нескольких дней, если из-под него (а из-под кого же ещё?) выносили утку. Напрягая зрение, он постарался распознать, что пропечатано на штемпеле? И ему это удалось. Правда, никакой радости это знание не принесло, поскольку надпись была выполнена на немецком языке. Значит, Хорсту-таки удалось вывести его бессознательное тело в Германию.

Черт! Как же ему вернуться обратно в СССР, если он такой беспомощный. Навряд ли у него это получится, если немецкий профессор для того, чтобы получить информацию об изобретении «накопителя» пошел на смертоубийство.

Трефилов был убежден, что ни старший лейтенант госбезопасности Фролов, ни его водитель, не выжили в той страшной аварии с последующим расстрелом покорёженного автомобиля из автоматов. Даже он, находясь тогда в полубесознательном состоянии, видел во что превратились тела чекистов.

Слегка поведя глазами в сторону, он заметил стоявший у кровати металлический штатив с подвешенной на нем «кверху ногами» стеклянной бутылочкой, из которой к нему тянулась резиновая канюля[1].

Похоже, капельница, опознал профессор нехитрый прибор. Надпись же на этикетке бутылочки тоже была выполнена на немецком языке, что еще больше убедило Бажена Вячеславовича, что он находится в Германском рейхе.

Немного передохнув, профессор, наконец, сумел заставить руку немного сдернуть простынку с собственного тела. А затем, скосив глаза, его внимательно рассмотреть. На нём ожидаемо (по крайне мере на груди) не оказалось ни синячка, ни царапины! Что, в принципе, невозможно, если исходить из тех болевых ощущений, которые он испытывал, пока не потерял сознание. Вернее, покуда его основательно не траванули хлороформом.

Либо у похитивших Трефилова немцев было чудо-лекарство, залечившее мгновенно все его раны, либо, что более вероятно, он провалялся без памяти куда дольше нескольких дней. А вот то, что его ребра реально выпирали из-под бледной и почти прозрачной кожи, грозясь ненароком её проткнуть, поставило его в тупик.

Когда же это он умудрился так сильно схуднуть? Конечно, его никогда нельзя было назвать плотным или упитанным, но и настолько истощенным Трефилов себя никогда не видел. Даже в весьма и весьма голодные годы. Вот откуда «растут ноги » у той чудовищной слабости, не дающей ему нормально двигаться! Организму просто не хватает на это энергии! Сколько же он здесь провалялся?

Черт! Похоже, он был без сознания слишком долго. Память профессора-биолога, услужливо подсказала, что синяки обычно полностью сходят не менее, чем за семь-десять дней. Значит, как минимум, две недели, чтобы еще и так похудеть — прямо шкилет какой-то, право слово! Значит, две недели, если не дольше… А сколько? Месяц? Два?

Вопросов было много, а вот ответов… Бажен Вячеславович дрожащей рукой, с которой после небольшой «борьбы» всё-таки сумел совладать, прикоснулся к голове в поисках той самой огромной шишки, о которой тоже прекрасно помнил. Но её так же не оказалось на искомом месте. Сдулась полностью, даже никаких ощущений не осталось…

Профессор немного промял сбоку подушку, чтобы она не закрывала обзор, и с трудом, помогая себе рукой, поверну голову на бок. А в палате-то он оказался не один. На второй больничной койке лежал под капельницами еще один пациент — молодой мужчина. И, судя по окровавленным бинтам на груди, он был серьёзно ранен.

От усталости и без того слабое зрение профессора «двоилось и расплывалось». Но даже без очков под рукой, пациент на соседней кровати показался ему смутно знакомым. Да, нет! Он выглядел точной копией его студента — единственного, кто выжил кроме самого профессора после испытания машины. Только выглядел он на несколько лет старше, чем его помнил Бажен Вячеславович.

— Ваня… — сипло прошептал Трефилов, надеясь, что молодой человек его услышит. — Ваня… Чумаков… Это ты?

[1] Канюля (от лат. саппа — трубка), полая трубка, форма к-рой в зависимости от того или другого назначения весьма разнообразна. Канюля употребляется для введения различных веществ в кровеносную систему (в составе т. н. капельницы).

Язычки чёрного огня стремительно увеличивались в размерах, так что мне пришлось вновь скользнуть по прибрежному льду в ледяную воду и погрузиться в неё с головой. Тело вновь заломило, лютый холод, казалось, пробрал до самых костей. Похоже, что я сам того не желая, раньше времени попал в настоящий ад.

Но даже в аду матёрые грешники либо горят на медленном огне, либо вморожены в лёд. А мне приходится одновременно терпеть две этих пытки. Интересно, насколько меня хватит? Пусть организмы ведьм и ведьмаков куда выносливее обычных человеческих, но не настолько же!

Я вынырнул на поверхность, но в этот раз выходить из воды не спешил, хотя колотило меня изрядно. Найдя глазами неподвижно стоявшего на берегу лешего, я крикнул дрожащим голосом, попутно выбивая зубами настоящую барабанную дробь:

— Спаси… — Едва не произнёс я запретное слово, но вовремя остановился. Еще не хватало, чтобы меня и по этому поводу скрючило. — Благ-годарс-с-т-твую за п-п-помощь, д-дед-дко Б-больш-шак! Но д-долго я т-так т-тоже н-н-не п-прот-тяну. М-мож-жет-т-т п-пот-теплее вод-доём с-сооб-бразишь? З-замёрз-з уже, как ц-цуцик! Н-ни н-ног, н-ни р-рук н-не ч-чую уж-же…