Но он держался, ибо каждый такой день, когда от него не требовали начать работу над агрегатом, отодвигал и необходимость придумывать что-то новое, чтобы незаметно для немцев саботировать его сборку. А то, что рано или поздно они потребуют это сделать, Трефилов не сомневался.

— Позвольте представить вам, уважаемый Бажен Вячеславович, — продолжая скалиться во все тридцать два лошадиных зуба, произнес Хорст, — поистине самого необычайного человека в Германии… Да и на всем земном шаре такого больше не найти! Знакомьтесь, господа: бригадефюрер СС Карл Мария Вайстор!

Генерал слегка наклонил седую голову, «украшенную» редкими волосиками, но его глаза продолжали цепко за следить за русским учёным.

Вайстор? Трефилов уже где-то слышал это имя. И не только потому, что оно являлось одним из имен одноглазого скандинавского бога Одина — этот псевдоним носил один очень мутный субъект, приближенный самого рейхсфюрера СС Гиммлера и прочих высокопоставленных чиновников Третьего рейха, отъявленный оккультист, мистик и магнетизёр, прозванный за глаза соратниками «Распутиным Гиммлера» — Карл Мария Вилигут!

Об этом неоднозначном субъекте ему рассказывал академик Лазарев, часто бывающий в командировках в Германии и пару раз попавший на его «представления» для закрытого круга лиц. Академик, некогда яро интересовавшийся вопросами применения биофизики[1] в медицине, и еще более спорными вопросами метафизики[2] для практического научного применения, свёл с этим Вайстором близкое знакомство в начале тридцатых годов.

Однако, столь плотные отношения с империалистическими недобитками вызвали большие вопросы у ГПУ, и Лазарева вскоре осудили. Расстрелять, как врага народа, правда, не расстреляли, но его блестящая карьера учёного была растоптана вдрызг. Сам же академик на данный момент находился в местах «не столь отдалённых, но весьма суровых».

Однако, Бажен Вячеславович отчего-то запомнил имя этого деятеля, стоявшего у самых истоков нацистского мистицизма, главного разработчика вычурных языческих ритуалов и броских оккультных атрибутов — того же перстня «Мертвая голова», подтверждающим принадлежность к «Черному ордену СС».

— Профессор Бажен Вячеславович Трефилов, — продолжил свое «представление» Волли, — гениальный ученый-изобретатель, лишь по какому-то недоразумению не родившийся в Германии.

— Очень рад с вами познакомиться, герр профессор! — Продолжая гипнотизировать взглядом Трефилова, протянул руку Вилигут.

— Как я рад, как я рад, что поеду в Ленинград… — глупо улыбаясь, по-русски продекламировал эсэсовцам Корнея Чуковского Бажен Вячеславович, затем поднялся с кровати на ноги и пожал протянутую руку бригадефюрера.

Рукопожатие старого мистика оказалось на удивление крепким. Трефилов вспомнил рассказы академика: Вилигут по семейной традиции практически всю жизнь — около сорока лет, прослужил в армии. И, видимо, даже под старость не утратил крепкой хватки. Да и выправка профессионального кадрового военного была налицо. Может быть, с годами старый пройдоха немного ссутулился и раздобрел, но спину он до сих пор держал ровно, словно кол проглотил. Да и подбородок постоянно выпячивал вперед.

Пожилой мистик продолжал сверлить Трефилова пронизывающим холодным взглядом, не отпуская его руку. В какой-то момент профессор почувствовал в этой руке болезненное покалывание, как обычно происходит при нарушении кровообращения. Колючие мурашки сначала охватили ладонь, затем распространились по всей руке до самого плеча. Конечность словно бы потеряла чувствительность.

Профессор хотел выдернуть руку из ладони старого «магнетизёра», но не смог пошевелить даже мизинцем! Этот чертов Вайстор его словно околдовал! Похоже, что рассказы Лазарева не были обычной байкой.

Бажен Вячеславович попытался шевельнуть головой, чтобы уйти от пронизывающего блеклого взгляда старикана. Но, не тут-то было — мышцы шеи тоже неожиданно онемели. Закрыть глаза он тоже не сумел, продолжая пялиться в улыбчивую физиономию доброго престарелого дядюшки, желающего ему только всего самого наилучшего.

Эсэсовец улыбнулся еще радушнее, а его колючие зрачки неожиданно резко расширились, поглотив собой практически всю выцветшую старческую радужку. Голова резко закружилась, и Трефилов «провалился» в эти огромные черные зрачки, словно нырнул в темный и бездонный омут, со дна которого уже не всплыть ни за что на свете…

Он уже не видел, как безвольно обмякло его тело, а Вилигут придержал его руку под локоть, чтобы потерявший сознание «русский гений» не свалился на пол. Не видел Трефилов и того, как чертов Хорст подхватил его под мышки и, уложив головой на подушку, закинул худющие и голенастые ноги профессора на кровать, а после прикрыл простынкой.

Не видел и того, как бригадефюрер с трудом отцепил его скрюченные и сведенные судорогой пальцы от своей ладони. Ничего этого Бажен Вячеславович не видел, пребывая во Всевеликом и Блаженном Ничто, дарующем каждому страждущему покой и безмятежность.

Вилигут тряхнул головой, и потер дряблое лицо руками, чтобы немного взбодриться. На этот раз проникновение в память русского профессора далось ему куда быстрее и проще. Хорст терпеливо дожидался, когда его старший камераден окончательно придет в себя.

— Что скажешь, Карл? — с надеждой спросил он, когда взгляд пожилого генерала прояснился.

— Поздравляю, мой мальчик! — хрипло произнёс Вилигут, словно у него в горле пересохло. — Он вполне здоров! И с головой у него всё в порядке — он просто водит тебя за нос и тянет время, не желая делиться своими секретами…

[1] Биофизика (др.-греч — жизнь + природа) — наука, изучающая физические и физико-химические явления в живых организмах, структуру и свойства биополимеров, влияние различных физических факторов на живые системы, а также ультраструктуру биологических систем на всех уровнях организации живой материи — от субмолекулярного и молекулярного до клетки и целого организма.

[2] Метафизика (греч.– то, что после физики) — философское учение о сверхопытных началах и законах бытия вообще или какого-либо типа бытия. В истории философии слово «метафизика» часто употреблялось как синоним философии.

После моего чудесного исцеления я проспал трое суток кряду. Спал без задних ног и сновидений, просто провалившись в спасительную и умиротворяющую темноту. Мне словно кто-то просто выключил свет. Я уже понял, что после непомерных напрягов, даже мой продвинутый организм ведьмака весьма перенапрягся и основательно сбойнул, а я едва не превратился в живого мертвяка — кощея.

Ну, или лича — без разницы, как меня будут «дразнить». Становиться умруном, пусть даже и очень могущественным (недаром же про Кощея Бессмертного до сих пор помнят, пусть и в виде сказочного перса), мне совершенно не хотелось. Мне больше по душе как в песне поётся:

'Я люблю тебя, жизнь,

Что само по себе и не ново.

Я люблю тебя, жизнь,

Я люблю тебя снова и снова…[1]'

Стоило вспомнить эту замечательную, но еще не написанную песню — этот настоящий «гимн Жизни», как её мелодия зазвучала у меня в голове, побуждая к новым подвигам. Ведь именно сейчас сама Жизнь, как никогда ранее, нуждалась в защите и сохранении. В общем, я люблю тебя, жизнь, и надеюсь, что это взаимно! И я непременно сделаю всё, чтобы ты стала лучше!

Кстати, немногие знают, что судьба у этой жизнеутверждающей песни, впоследствии ставшей едва ли не самой известной в СССР, в самом начале своего существования была весьма сложной и непростой. Ведь название песни напоминало самую яркую строку из «Гимна к жизни» — широко известного на империалистическом Западе музыкального опуса Фридриха Ницше, неоднократно издававшегося в Германии.

А еще в начале 20-х годов в результате проводимой правительством большевиков культурной политики, все книги Ницше были повсеместно запрещены и изъяты из библиотек, а писатели стали избегать открытого упоминания этого немецкого философа в своих сочинениях.