Выдохнув, открываю глаза. Эмиль стоит, облокотившись об парапет. Он снова холоден и отстранён, вспышка ярости, мигнув, исчезла. Я расслабляю ладони, до боли сжатые в кулаки, и тихо говорю:

— Императрица разродится от бремени в лучшем случае через полтора месяца, а в худшем — прямо накануне нашей свадьбы. Я не хочу фальшивыми торжествами испортить по-настоящему искренний праздник. Пусть всё внимание будет направлено на Катарину и наследника. Она и так замучена тяжёлой беременностью, а подобные пиршества выглядят ужасно наплевательски по отношению к её страданиям. Поговори с императором, пусть он будет с ней помягче. Ей и впрямь очень тяжело.

Эмиль удивлённо приподнимает брови, не веря своим ушам.

— Что она тебе наплела? — с подозрением спрашивает он.

— Ничего. — Я скрещиваю руки на груди.

— Неужели это вся причина? — уточняет князь с недоверием.

Болезненный укол пронзает сердце, когда я, отвернувшись от него, заканчиваю:

— Знаю, это всё формальность, но мне хочется ощутить себя взаправдашней невестой. Я не строю воздушных замков, Эмиль, не мечтаю о настоящих чувствах и постараюсь никогда впредь не попадаться тебе на глаза неподобающе одетой, чтоб больше не получать оскорбительные обвинения в манипуляциях. Просто в день, когда отец поведёт меня в собор Пятерых, я хочу на краткий миг представить, что всё это — настоящее. Как и Катарина на несколько дней желает почувствовать себя любимой всеми. Она не хотела бы делить этот момент ни с кем, как и я, с той лишь разницей, что у неё есть шанс быть счастливой, а у меня нет.

Чувствую, как горло перемыкает от горечи. Не могу больше вымолвить ни слова. Не знаю, поймёт ли он, но утешаю себя тем, что высказала всё без утайки.

Эмиль долго молчит. Невидящим взглядом смотрю на пышные кусты роз под верандой, лишь бы только не поворачиваться к нему, не продолжать этот разговор, выпивший все силы. Наконец, князь откашливается и говорит:

— Я поговорю с братом. Какой день тебя устроит?

— Выбери сам, — безразлично отвечаю я. Он накрывает мою ладонь своею, но я отнимаю руку. — Мне не нужно твоей жалости, Эмиль. Просто давай сделаем хоть что-то правильно.

— Лия…

Но я уже не слушаю. Возвращаюсь к двери в гостиную, поворачиваю ручку и вхожу внутрь, оставляя его в одиночестве.

По приезду домой — удивительно, как быстро дворец Эмиля снова стал мне домом, — я, конечно, получаю нагоняй от маменьки. Она никогда не кричит, лишь таким строгим тоном проговаривает набившие оскомину прописные истины, что хочется взвыть от тоски. А когда она узнаёт о переносе свадьбы, то и вовсе ударяется в нотации.

— Ты должна слушаться мужа, а не закатывать сцены перед его семьёй.

— Да, мама.

— Я воспитывала тебя приличной девушкой, а не беспринципной интриганкой.

— Это так, мама.

— Тебе очень повезло, что его высочество на редкость покорно терпит все твои выходки. Если хочешь счастливого брака, уважай его, а не перечь у всех на глазах.

— Ты совершенно права, мама.

Этим же вечером Эмиль является к ужину, чтобы лично сообщить отцу об изменении дня свадьбы. Я лениво ковыряю вилкой в пироге, слушая, как папенька обрадованно заявляет, что теперь успеет пошить самые лучшие свадебные наряды для нас обоих — кроме императорских, конечно.

— Из-за переноса свадьбы матушка настаивает на праздновании помолвки, — говорит Эмиль, и отец яростно одобряет столь мудрое решение. — Надеюсь, десяти дней вам хватит, чтобы подготовиться, миледи?

— Безусловно, ваше высочество.

Наш сухой обмен вежливыми репликами никак не вяжется с теми жёсткими словами, сказанными несколько часов назад. Отказавшись от пирожных, подаваемых с чаем, я ухожу, сославшись на усталость от насыщенного дня. Меня даже отпускают: папенька берёт инициативу разговора в свои руки, заваливая князя тысячами ненужных тому подробностей о выборе фасона и ткани для предстоящего торжества.

Запираюсь в спальне, самостоятельно сдираю с себя одежду, остриём подаренного на восемнадцатилетие кинжала поддеваю шнуровку корсета — пользоваться оружием по назначению я так и не научилась, применяя его то как пресс-папье, то для избавления от предметов туалета, что по мнению маменьки, не одобрявшей такой подарок отца, считается абсолютной дикостью. Ну и пусть, зато не увижу расстроенного лица Милы, которая непременно решит что-нибудь добавить к тонне сегодняшних нравоучений.

Мне бы радоваться: с переносом свадьбы клинок палача перестаёт угрожающе нависать над шеей, и даже празднование помолвки укладывается в мой план как нельзя удачнее. Но увы: я чувствую неизбывную тоску по прежней беспечной жизни. Почему всё стало так сложно? Хочется вернуться в шестнадцать лет, выбираться на первые приёмы и балы, флиртовать с молодыми графами, маркизами и баронами и никогда не думать о Тени, императорском дворце, свадьбе. Не думать об Эмиле.

На следующий день Алиса переезжает в соседние покои. Она восторженно бегает из комнаты в комнату, словно девчонка, впервые увидевшая подобную роскошь. Смотрю на неё и не могу не улыбаться. Она пытается вызнать подробности нашей с князем перепалки на веранде, но я отмахиваюсь. Не хочу портить те немногие радостные моменты, которые ещё остались в моей жизни, раскапыванием душевных ран.

Подготовка к помолвке разворачивается полным ходом. Папенька мучает меня примерками платья: ему не нравится то узор кружева на лифе, то складки атласной юбки ложатся не так, как нужно. Маменька вдруг нашла общий язык со вдовствующей императрицей. Теперь мне приходится ездить из дворца во дворец каждый день, молчаливой тенью следуя за обеими женщинами, которые лично выбирают угощения на пиршественный стол, слушают музыкантов, проверяют списки приглашённых гостей и отслеживают полученные ответы.

Эмиль же всю неделю проводит в разъездах вокруг столицы: тревожные сообщения о появляющихся то тут, то там теневиках, захлёстывают Вейсбург. Маги налетают на деревни с наступлением ночи, похищают людей — чаще всего пленниками становятся дети и женщины, — и растворяются в лесах, словно туман. Отряды Северной армии прочёсывают местность, но никого не могут поймать. С момента последней нашей встречи я видела Эмиля лишь единожды, когда возвращалась с очередной поездки в императорский дворец, а он наоборот уезжал в ночь, окружённый гвардейцами.

За день до торжества я с самого утра торчу с маменькой в будущей праздничной зале. Завершаются последние приготовления, и родительница настаивает на моём присутствии: оглашение помолвки в присутствии Стефана — большая честь, надо убедиться, что всё пройдёт идеально. Слышу, как ворчит Софья, дескать, Эмиль ещё утром должен был вернуться в столицу, но прислал письмо, что будет только к вечеру.

— Эти бессмысленные поездки могут проходить и без его участия, — громко возмущается она, пристальным взглядом оценивая работу мастеров, собирающих столы в соседней зале. — Подумаешь, с десяток похищенных крестьян. Маги Тени всё ещё хотят возродить былую Сиорию, не понимая, что возврат к ней совершенно невозможен.

Ответа маменьки я не слышу: ко мне подходит Луиза. Она вручает сложенный вдвое листок дорогой кремовой бумаги, на котором изящным округлым почерком написано послание от Катарины:

«Дорогая подруга! Не могу выразить словами всю ту признательность, что испытываю сейчас. Ваш отважный поступок дарит мне неимоверную радость каждую минуту в это непростое время. К сожалению, состояние здоровья не позволило мне составить вам компанию и помочь в подготовке к празднованию помолвки, но вы всегда можете рассчитывать на мою поддержку в будущем. Пусть она совсем невелика, но я сделаю всё, чтобы выручить вас вне зависимости от ситуации.

С любовью, императрица Катарина».

Прячу записку в рукав. Приятное чувство удовлетворения накрывает с головой: хоть что-то я сделала правильно. Беру Луизу под руку и веду следом за маменькой и вдовой по зале, в которой во всю кипит работа. Верная Алиса отстаёт на полшага, чтобы никто не помешал нашей беседе.