– Давно догадывался о том, любезная Анастасия Петровна. – Потемкин ласково улыбнулся ей. – Теперь слушайте. Через день, то есть 26 декабря, я уеду в Херсон. За мной потихоньку двинется в путь и походная канцелярия. А вы – свободны. Чай, соскучились по своим домашним?

– Да, очень.

– Предлагаю отправиться в Севастополь не посуху, что выйдет труднее и дольше, а на линейном корабле «Святой Владимир».

– Так ведь он стоит во льду между Очаковым и Кинбурном, – возразила Анастасия.

– Лед начали обрубать. Я дал экипажу в помощь роту саперов. Думаю, к первым числам января 1789 года корабль снарядят для отплытия. Он повезет важные мои распоряжения командующему севастопольской эскадрой графу Войновичу. Я уже отдал приказ командиру «Святого Владимира» капитану 2-го ранга Чефалиано. Он примет на борт тебя, твоих людей и весь багаж, по-видимому, немалый.

– Так точно, ваше высокопревосходительство, – она в смущении опустила голову.

– Нечего тут стесняться, душа моя, – мягко урезонил ее Потемкин. – Трофеи – важнейшая вещь на войне. Они воодушевляют войско.

– Может быть, – Аржанова шагнула к возлюбленному, встала совсем близко и взялась обеими руками за борта его кафтана на груди. – Но что скажешь ты мне на прощание?

Григорий Александрович привлек к себе Анастасию, обнял и нежно поцеловал:

– Господь с тобой, душа моя! Какое прощание? Мы еще не победили турок окончательно. Жди моего приказа.

– Слушаюсь, ваше высокопревосходительство! – она попыталась улыбнуться, но улыбка эта вышла печальной…

Путешествие на линейном корабле «Святой Владимир» доставило Аржановой приятные впечатления. Во-первых, парусник был новым, спущенным на воду на Херсонский верфи в мае 1787 года. Во-вторых, большим: 66 пушек, длина почти 49 метров, глубина интрюма почти 6 метров – и, следовательно, качка здесь ощущалась не так сильно, как на «Элефтерии» или на «Хотине». В-третьих, все время дул попутный северный ветер, и военный трехмачтовик летел по черноморским волнам, словно птица.

Командир корабля Чефалиано оказался итальянцем по происхождению, человеком галантным, веселым, общительным. Он с удовольствием развлекал прелестную пассажирку княгиню Мещерскую эмоциональными рассказами о морских сражениях с турками на водах очаковских летом прошлого года, в которых участвовал и его линейный корабль. Будучи слушательницей благодарной, Анастасия Петровна внимала словам отважного капитана с неослабеваемым интересом, задавала много вопросов, восхищалась доблестным войском российским и уверяла моряка, будто никогда не смогла бы столь бесстрашно, как он, смотреть смерти в лицо.

Ранним утром Флора обычно выходила на верхнюю палубу юта и, опершись руками о фальшборт, стояла там в полном одиночестве. Неоглядная серо-зеленая водная равнина расстилалась перед ней. Чайки, пронзительно крича, летели вслед за «Святым Владимиром». Иногда с верхушек волн срывались соленые брызги и падали на соболью накидку Аржановой, сверкали и искрились на густом меху. Пальцами курская дворянка осторожно дотрагивалась до этих капель, похожих на алмазы, и думала о том, что сейчас надо забыть, изгладить из памяти все, пережитое ею за последние восемь месяцев. Так разглаживает на своей поверхности Черное море кипящую кильватерную струю корабля. Он уходит вперед, а след его теряется в пространстве…

5. Звенья разорванной цепи

Крымский сад может зеленеть даже зимой.

Все тут зависит от искусства садовника. В его распоряжении имеется богатая палитра. Яркие краски в ней — вытянутые вверх купола кипарисов, пушистые разлапистые ели и сосны, колючие ветки можжевельника, плющ, чьи узловатые плети легко взбираются на отвесные стены. Прямо на земле, похожие на замерший взрыв, торчат в разные стороны узкие и длинные листы пальмы юкка. Цветы морозника, что распускаются только в феврале, добавляют садовой композиции все оттенки густого зеленого тона. Потому бледно-коричневая каменистая почва, иссушенная морскими ветрами, почти не видна под узорчатым травяным покровом.

Садовник князя и княгини Мещерских, Федор, а по первому своему имени — Фатих, крымский татарин, перешедший в православие, — немало потрудился, чтоб барский особняк на Екатерининской, главной улице в Севастополе, окружали дивные растения. В сумрачные и студеные дни, какие выпадают и на крымскую зиму, обитатели дома находили в них приятные воспоминания о жарком южном лете. Федор-Фатих любил свое детище и всегда осматривал сад дважды в день — утром и вечером.

Так и сегодня, держа лейку с водой в одной руке и стальной секатор для обрезки веток — в другой, он шел на закате дня по дорожке вдоль забора. Темный предмет, едва различимый в путанице коротких отростков можжевельника, татарин заметил сразу, ибо знал сад наизусть, как молитву «Отче наш».

Федор-Фатих перешагнул через недавно подстриженные лавровые кусты и стал разглядывать находку. Судя по всему, это было короткое ружье, спрятанное в чехол из коричневой кожи. Его прислонили к забору рядом с плоским камнем. Верхнюю часть забора накрыли толстой овечьей шкурой и приколотили ее шестью деревянными колышками. В общем, получилось отличное место засады для стрелка.

— Вай-вай-вай! — испуганно пробормотал садовник и, ничего не тронув, шагнул обратно на дорожку. — Алла сакъласын! Делири-рим![193]

Несмотря на приобретенные уже некоторые познания в русском языке и русскую жену — кухарку Мещерских, Зинаиду, — садовник предпочитал о серьезных и непонятных ему вещах говорить по-татарски. В таком случае собеседницей его могла быть только сама княгиня, урожденная Вершинина Анастасия Петровна, по первому мужу — Аржанова, дворянка Курской губернии, где имела она пять деревень и хутор в Льговском уезде. Именно Аржановой он и был отдан в крепостные около девяти лет тому назад, осенью 1780 года, когда попал в плен к русским во время короткого рукопашного боя в караван-сарае около здешней деревни Джамчи.

В ту пору молодая и красивая женщина, вдова подполковника Ширванского пехотного полка Андрея Аржанова, погибшего в сражении с турками при Козлуджи, путешествовала по полуострову со слугами и охраной якобы для излечения от застарелой болезни легких, но на самом деле — с конфеденциальным поручением от нового ее возлюбленного — светлейшего князя Потемкина. Анастасии Петровне предстояло глубоко и всесторонне изучать жизнь Крымского ханства, узнать нравы и обычаи людей, его населяющих, и, естественно, — освоить язык, на коем они изъяснялись. Успехи красавицы на данном поприще оказались столь велики, а ее деяния в Крыму так полезны для Российской империи, что государыня Екатерина Вторая удостоила ее своим знакомством, зачислила в штат секретной канцелярии Ее Величества с годовым окладом в 600 рублей и затем не раз отмечала наградами, по преимуществу — земельными наделами, деревнями, крепостными крестьянами…

— Селям алейкум, ханым! — в пояс поклонился княгине татарин, когда ее горничная Глафира впустила его в барский кабинет.

— Алейкум селям, Федор! — ответила она.

— Мен бу ишке баш къошмам! — с ходу рубанул садовник.

— Нетюрлю иш?

— Мен совлемех туфек-учун бахчи-ге.

— Не?! Бу нетюрлю туфек?.. Бир шей мен анламан… Ал-са бир даан сойленыз аитты-гы нызы авашджа! — приказала Федору-Фатиху княгиня[194].

Татарин заговорил быстро и взволнованно. Иногда он оглядывался на Глафиру, по-прежнему стоявшую у него за спиной. Верная спутница барыни во всех ее командировках в Крым, горничная знала немало бытовых татарских слов и фраз, однако сейчас смысл его речи уловить не могла. Федор-Фатих перемежал поэтические описания кустарников и деревьев, произраставших у забора, со своими, весьма эмоциональными оценками места засады, устроенного там, и неведомого ему злоумышленника, столь умело воспользовавшегося прекрасным садом. Но Глафира видела, что ее сиятельство мрачнеет все больше. Наконец Анастасия Петровна отодвинула в сторону стопку деловых бумаг на столе, где делала пометки, встала и сказала татарину: