Кирасирам было в ней тесно. Они стояли плечом к плечу, подпирая головами крышу и подозрительно оглядываясь. Сперва их утомила опасная горная дорога, затем обозлили собаки, которых они сгоряча хотели перестрелять, да Аржанова не позволила. Чабанский прием показался им не очень радушным. Но он нисколько не обескуражил суровых воинов. Случись сейчас какая-нибудь заминка, они сразу пустили бы в ход оружие, и местным жителям крепко бы досталось.
Одетая, как все, в форменный кафтан желтоватого цвета, Анастасия оглянулась на свой отряд. Не воевать она приехала с чабанами, но просить их содействия в достижении важной цели. Выступив вперед, она сняла треуголку, поклонилась и голосом, исполненным глубокого почтения, произнесла по-татарски:
— Слуги великой царицы приветствуют тебя, о достойнейший из достойных…
— Женщина?! — От удивления Нуреддин-ага чуть не выронил лучину из рук.
…Его громкий возглас кирасиры, плохо знавшие татарский, восприняли как угрозу и схватились за палаши. Татарин отпрянул в глубь хижины-землянки. Но Аржанова жестом остановила подчиненных. У нее имелся подарок для чабанского атамана — золотые часы на золотой цепочке и в картонном футляре. Она достала его из кармана и, открыв, протянула Нуреддин-аге.
— Что это? — растерянно спросил он, хотя отлично видел предмет в руках курской дворянки.
— Царица посылает тебе часы, — сказала она. — Их украшает не только золото, но и надпись из Корана.
Аржанова нажала на кнопку, крышка брегета откинулась. На внутренней ее стороне чернели гравированные буквы арабской вязи, искусно сведенные в круг: «Аллах Акбар». Татарин подошел к ней совсем близко, взял часы и, поднеся к ним лучину, начал внимательно рассматривать. Грамотой он не владел, и надпись счел обыкновенным украшением.
Желтые блики огня плясали на его голове, гладко обритой, с длинной прядью волос на макушке, на его крутых скулах, как будто облепленных смуглой кожей, на ослепительно белых зубах, открытых в улыбке, на твердом подбородке, где слегка курчавилась жидкая черная борода. Аржанова изучала лицо атамана и думала, что если тут и водятся волки, то один из них, без сомнения, самый настоящий, сейчас стоит перед ней.
Золотые часы, однако, произвели на него сильное впечатление.
Он бережно спрятал их за пазуху своей куртки, приложил руку к сердцу, поклонился Анастасии и, не сводя с нее горящего взгляда, ответил:
— Спасибо за драгоценный дар. Ты, красавица, будешь желанным гостем в моем доме. Твои люди будут моими друзьями. Садитесь, вы разделите с нами наш ужин…
Сидеть пришлось на чабанских войлоках, на сырых шкурах убитых овец, на потниках и седлах, снятых с лошадей, на ковре, что расстелил Николай возле очага. Сначала русские думали, будто в котлах варится еда для ужина, но оказалось это — знаменитый крымский сыр. Долго готовят его чабаны, смешивая свежее и уже загустевшее овечье молоко.
Угощали татары традиционной своей пищей — шашлыком. Молодых барашков вытащили из отары, забили тут же, за стеной хижины-землянки, и быстро разделали. Старик с седыми бровями нанизывал кусочки сочного красного мяса на шампуры и жарил их, поворачивая над угольями очага.
Баранина в чабанском шашлыке была и не бараниной вовсе с обычным ее вкусом, а душистой и сладкой, как мед.
Кроме шашлыка подавали пшенную кашу на овечьем молоке, придымленную, жирную размазню, пахнущую овцой. Аржанова не смогла проглотить и двух ложек этого варева, но кирасиры, проголодавшиеся не на шутку, умяли целый котел. Последним блюдом, предложенным путникам, стал каймак — маслянистые пенки, снимаемые с овечьего молока, когда из него готовят сыр. Теплые, они еще похожи на еду, но в холодном виде здорово напоминают сальную свечку. Тем не менее татары считают каймак лучшим лакомством и дорогим угощением.
Вместе с русскими вокруг низкого столика сидели, скрестив ноги по-турецки, семь пастухов. Они походили на близнецов, на единоутробных братьев. Все — в одинаковых бараньих куртках, с длинными ножами у пояса, с черными сумочками через плечо, в которых хранилась «дуэ» — записка с молитвой Аллаху, — в шароварах, в туфлях из воловьей кожи. Косматые меховые шапки они оставили у входа, и теперь огонь очага освещал их обритые наголо головы, загорелые лица, плечи, точно вылитые из чугуна. Могучие дети южных гор, не знающие ни страха, ни печали, они смотрели на пришельцев с далекого Севера и дивились их внешнему виду, их речам и обычаям.
Князь Мещерский подал Аржановой условный знак, щелкнув себя пальцами по горлу. Она согласно кивнула и обратилась к атаману чабанов, который как раз смачно облизывал ложку с пшенной кашей.
— Нуреддин-ага, позволь и нам угостить тебя и твоих людей.
— Чем угощать будешь, красавица?
— Издалека мы привезли этот напиток. Он крепок, но веселит сердца необычайно.
— Пророк Мухаммад запрещает нам пить вино.
— Его название — водка.
— Что-то слышал о ней, — атаман улыбнулся гостье своей белозубой улыбкой, и опять Аржановой почудился в ней оскал волка.
Зеленоватая вейновая водка расплескалась по пиалам, наполнив их до краев, а затем переместилась в желудки участников трапезы. Восьмилитровый бочонок опустел. «Огненная вода» произвела нужное действие. Пастухи и кирасиры вдруг поняли, что у них есть много общего. Взаимная настороженность исчезла. Голоса в хижине-землянке зазвучали громче, лица оживились.
Удивил Аржанову горный одинокий волк Нуреддин-ага. Расчувствовавшись, он что-то крикнул чабану со шрамом на лбу, и тот достал из темного угла… волынку. Меха, дудки, перевязанные лентами, — то действительно был музыкальный инструмент горных племен, придуманный в незапамятные времена. Не степняки-кочевники создали его. Завоевав полуостров, они получили волынку от древних жителей Тавриды, сотни лет до них пасших на яйлах Чатыр-Дага тучные свои стада.
Чабан играл хорошо.
Дудки пели, как свирель, только полнее и резче. Меха гудели и ревели в унисон, оттеняя их. Переливаясь, ноя и плача, с каким-то особенным жалобным выражением, дрожащими трелями разносились звуки этой неожиданной песни из жилища пастухов по близлежащим рощицам, лугам и скалам, освещенным уже предзакатным солнцем.
Огромная серая армия овец вплотную окружала пастушью заимку. Они укладывались спать, тесно прижимаясь друг к другу. Их чихание, перхание, беспокойное блеяние, глухой шелест тысяч переминающихся ног наполняли окрестности тихим слитным гулом. Вдруг какая-нибудь из овец вскакивала, напуганная неизвестно чем, и целая отара следом за ней колыхалась, топталась на месте с бессмысленной давкой и, наконец, снова успокаивалась. Белые лохматые псы бегали по краю этой многотысячной массы, лаяли, заставляли ее сбиться еще теснее и тогда ложились на землю рядом, занимая своеобразную круговую оборону.
Под звуки волынки Нуреддин-ага, усевшись рядом с Аржановой на валун, рассказывал ей о жизни и работе пастуха на яйле. Главные его враги — волки и люди. Волки прячутся в камнях и часами караулят добычу. Овца, попав в пасть к зверю, и голоса не подаст. Люди подходят к отаре в основном ночью. Они воруют овец у своих же товарищей чабанов, но нанятых другим владельцем. Хозяин предоставляет пастухам питание и кров, однако денег им не платит. Он рассчитывается с ними овцами. Получается, что старательно охраняя поголовье, чабан заботится и о себе. Его овцы находятся в одной отаре с хозяйскими.
— Сколько же у тебя овец? — спросила Аржанова.
— Около четырехсот штук.
— Да ты не беден, Нуреддин-ага.
— Не беден, — согласился он и обратил на гостью тот же горящий взор, пожалуй, слишком выразительный. — А вот купить в гарем такую женщину, как ты, не могу…
Конечно, он бы хотел прикоснуться к ней, к ее прекрасному телу, столь четко видному при кафтане, камзоле и лосинах. Но — в темноте чабанского жилища, на подушках, разбросанных у очага, под мотив этой песни, рвущей сердце. Однако женщина на Востоке — табу, пока за нее не заплачено. Кому надо платить, пастух не понимал. Достопочтенному Али-Мехмет-мурзе? Но едва ли русские подчиняются мурахасу. Светлейшему хану Шахин-Гирею? Он, говорят, вообще выступает против многоженства среди крымских татар. Великой царице, обитающей в Санкт-Петербурге? Это так далеко и так сложно…