— Примерка чудная какая-то, — прошептала, разглядывая его.

Возле нас невесть откуда нарисовался дедок в расшитых одеждах да с лентами в руке.

— Вложи-ка свою ладонь в ладонь жениха, — приказал мне, и я без задней мысли ладонь-то и протянула. А сама сообразить не могу, чего это такое происходит.

Лесовик зато, в отличие от меня, потерянным не выглядел. Улыбался стоял, руку мою уверенно взял и кольца в неё зачем-то положил. А дедок этот как давай нас лентами обвязывать. Начал с рук, а потом уже и вокруг плеч пошёл. И крутит от меня к Лесовику, от Лесовика ко мне. Сотворил из нас веретено какое-то.

— Чего это он делает, а? — спросила у Лесовика шёпотом.

— Венчает, — ответил Лесовик, тоже тихо. Так, чтобы только я услышала.

Я на него глядь, потом на дедка, потом снова на Лесовика. Пока смысл до меня-то и не дошёл.

— Как венчает? А ежели я не согласна? — возмутилась уже не так тихо.

— А чему тут противиться? — спросил Лесовик, а сам настороженный, будто к бою готовится. — Ты же мне невеста?

— Ну, невеста. Но случайная же. И вообще, у нас на селе принято сначала согласие у девицы испрашивать. Потом у её родителей. А уже потом и свадьбу планировать. Где эти молодожёны, для кого я тут всё примеряла? — а у самой подозрение нехорошее закралось.

— Да вот же, те самые, — Лесовик развёл руками, насколько мог, потому что ленты мешались.

— Ах, вот ты какой… — выдохнула я разочарованно. — И ведь чувствовала, что лукавил где-то. Но чтобы так! — кольца ему на ладонь переложила и стала вертеться, пытаясь из лент выпутаться. Но дедок работу свою сделал на совесть. Сразу видно, вязал на всю жизнь. Ещё б уточнял, тех ли вяжет. Вот хорошо бы было.

— Да постой, — попытался остановить меня Лесовик. — Не горячись.

— А вот и буду! Буду горячиться, — и завертелась ещё яростнее.

Лесовик сделал шаг ко мне, я два — от него. Ленты между нами натянулись струнами. Я попятилась дальше, увлекая за собой Лесовика, и только тогда поняла, что зря, когда поздно было. Если б не связанные, мы бы с ним ой как славно поругались, но из-за лент этих…

Я, пока пятилась, оступилась немного, качнулась вбок, а Лесовик, ко мне приколоченный, — в другой. И так мы, юлой вертясь, и рухнули вместе на пол. Лесовик первым, я — на него. Коленкой в живот угождая, а лбом куда-то в подглазье. Царь жалобно взвыл, я испуганно вскрикнула. И начала из лент этих гусеницей вылезать. Когда выпросталась, смотрю, а народ по палатам испуганно носится, причитает, царю что-то к глазу прикладывает. И на меня косится неодобрительно.

Я, испугавшись собственных дел, ползком, ползком и к выходу. Как выползла из палат, понеслась по коридору наружу, а оттуда по дороге к окраине города. Туда, где народу поменьше.

— Ох, да я, — выдохнула, когда уже городские дома заканчивались. — И чего мне прямо не стоялось?

Прошла чуть дальше, где луга начинались, и всплеснула возмущённо руками.

— А ему чего прямо не говорилось? Не мог, что ли, как есть сказать? Я, может, в целом не против была бы. Если б он нормально предложил. А теперь-то уж что? Поздно. Опозорила и его, и себя, — от досады даже слёзы к глазам подступили. Вот вечно я так, натворю чепухи не подумав, а потом как в глаза людям смотреть? Какая из меня теперь царица?

Оплакивая свой несостоявшийся брак, я поплелась дальше по дороге. Оно мне там, может, и делать-то нечего было, в этом «дальше», но и во дворец возвращаться теперь как? Пустила я слезу скупую и иду куда глаза глядят. А глядели они в сторону речки.

В голове всплыло предупреждение Степана, что сначала надобно в воду поглядеть, нет ли там кого. А уж потом приближаться. Я, как он учил, так и сделала. Подкралась тихонечко и заглянула. Вода прозрачная-прозрачная, аж дно видно. И ни одной русалки на этом дне. Ни одного водяного.

— Сочиняют пугалки всякие, — выдохнула я, подходя чуть ближе и присаживаясь на валун у берега. Он, на солнце нагревшись, жёгся даже через одежду. — И что нам делать-то теперь, Агнешка? — спросила у себя, но ответить ничего не нашлась. А вместо этого стала напевать себе под нос песню одну, грустную. Сначала тихо-тихо, а потом уже и в голос.

Сижу, горюю. Да так, что и река вместе со мной закручинилась. Журчанье поддакивало в такт словам, булькало да переливалось. И хорошо так у нас с ним выходило, почти что дуэтом. А эхо какое над рекой понеслось… Будто многоголосье. Эх, красота! Душа моя развернулась широко-широко, и так спокойно мне стало.

Убаюканная собственным голосом, я сползла с валуна на траву, спиной о камень опёрлась да и прикрыла глаза, солнышку лицо подставляя. Вдруг овладела мной такая дремота, что ну невмочь. И захотела бы побороть её, не смогла бы.

Тут-то, когда уж и сон мной почти овладел, что-то холодное и мокрое как вцепится мне в лодыжку да как поволокёт. Я глаза-то насилу разлепила, а там!.. Русалка. Зелёная, волосьями по берегу волочит и пальцами своими за лодыжку мою цепляется. Сарафан мой от волока этого задрался, кокошник набекренился и сполз. Я как давай орать и отбиваться.

Тогда эта волосатая уже и второй рукой уцепилась, а на подмогу ей ещё одна из воды вылезла. Вдвоём они со мной совсем уж без труда управились. Заволокли в воду и потащили. Думала, топить будут, а нет. Волокут, но дыхнуть дают то и дело.

— Пустите! — ору на них, а сама думаю, понимают ли они вообще по-человечьи. Злыдни такие. — Куда вы меня тащите? На кой я вам сдалась?

Ну вот… Что за судьбинушка у меня такая? Сначала на жертвенник волокли, потом в лесной край, а теперь вон — глянула, куда тащат — в болото!

— Ах, — допетрило до меня, — к хмари, что ли, волочите? Мало ей вас, ундин?

Эти нелюди, осерчав, что я на них ругаюсь, раз — и нырнули поглубже. Я на полуслове с открытым ртом воды-то и нахлебалась. Потом, когда снова вытащили меня на поверхность, орать больше не стала. Не утопили, и на том спасибо. Если с ними договориться не выходит, может, с хмарью этой беседу налажу.

В памяти всплыл Лесовик, уделанный тиной и израненный.

«Ну, или не налажу», — подумалось в отчаянии. — «Но, с другой стороны, должна же она сказать, зачем меня притащить к ней велела». — На том я и успокоилась. Руки по воде распластала и принялась в небо глядеть. Пусть эти русалки, раз уж им так хочется, гребут и работают. А у меня, может, жизнь на волоске повисла. Потому надобно каждым мгновением наслаждаться.

Плыть до болот оказалось недолго. Я быстро почуяла, что мы почти добрались. В воздухе застойной водой пахнуло, река помутилась и начала расползаться в стороны. Вместо берега — оголённые корни деревьев да ряска. И дымка какая-то над поверхностью стелется.

Над поверхностью — дымка, а надо мной — туча. Небо нахмурилось так, будто вот-вот разразится дождём.

— Ну уж хоть ты бы на меня не серчало, — пробубнила я, расстроившись, что даже и на небо чистое перед смертью не насмотрюсь.

Русалки ногами бултыхают, да тащат меня и тащат, а я всё гадаю, как в этих болотах хмари живётся? Смрадно здесь и безрадостно. И ни одного островка почти. Как же тут жить?

Но недолго мне гадать да дивиться пришлось. Когда туман над болотами загустел до белёсой пелены, русалки, наконец, к чему-то причалили. Одна на ошмёток суши залезла и начала меня вытягивать. Вторая помогает ей и из воды меня подталкивает, а я им тихонечко не мешаю. Пусть вынимают, пока не передумали. А то больно неприятно по таким заводям плавать. На суше-то всяко лучше.

Вынулась на мягкую траву, по-топкому проминающуюся, и снова легла. В небо гляжу. А на нём уж не тучи, а какой-то апокалипсис. Почернело всё, забурлило и крутит ветром, крутит. Али царь лесной на побег мой гневается? Или не на побег, а на фингал, который я под его глазом-то оставила. Скорее второе.

Как вспомнила о своих чудачествах, так взвыть от стыда захотелось. Может, и неплохо это, что хмарь меня к себе утащила? Теперь у меня и оправдание есть, чтоб честному люду в глаза не смотреть и не виниться перед ними. Я ведь всё это не специально делаю. Оно у меня само получается. А вот извиняться специально приходится. Само никак, к сожалению.