Его выводы оказались верны; припарковав свой харлей возле крыльца, молодой человек по привычке осмотрелся, рассеянно приласкал прибежавшего за ним следом волка и помахал Килиану. Музыкант кивком пригласил его подняться наверх и проводил взглядом крепко сдружившихся за неделю Ракшу с Фенриром, которые, прыгая и толкаясь, убежали на прогулку.

– Я принёс плед, – послышался голос Рэмрейна.

– Давай, – Килиан поднялся и постелил одеяло поверх того, что принёс сам, – лишним не будет… Куда ездил? – спросил он, когда они устроились на пледе, свесив ноги с края крыши.

– На свою квартиру. Накопились заказы, – пояснил Рэмрейн, – а комп у меня дома.

– Разгрёб кучу? – хмыкнул музыкант.

– Ну, верхушку разобрал, – пошутил молодой человек, оглядывая лохмотья туч с серебристо-жёлтой каймой обозначенных холодным солнцем краев. – Как наш пленник? – тихо спросил он.

Килиан нахмурился и, помолчав, лёгким тоном поведал:

– Сутки ничего не пил… кроме воды. Уже на стены бросаться начал.

– Ничего не говорит?

– Нет… Как бы не сдох от жажды раньше, чем что-то успеет сказать, – равнодушно проговорил музыкант.

Рэмрейн посмотрел на него и слабо усмехнулся: Килиан ему нравился. Даже сейчас, в безразмерной куртке поверх тонкой рубашки и ярких полосатых брюк, с лохматой шевелюрой жёстких белых волос, он напоминал того бомжа-музыканта, которого узнавали на всех улицах Детройта. Молчаливый, наблюдательный, он часто задавал правильные вопросы и умел слушать, как никто. В Айрондейле его любили – за неожиданные концерты, за хорошее настроение, за восхищавшую всех храбрость: Килиан довольно часто играл на гитаре в опасной близости от Убежища.

– Думаешь, не расколется? – щурясь и глядя вдаль, поинтересовался Рэмрейн после недолгого молчания.

– Эти твари умеют стоять на своём до конца, – пожал плечами музыкант.

Рэмрейн вновь взглянул на него, скользнул взглядом к открытой шее, сплошь белой от шрамов; Килиан никогда не скрывал того, что пережил нападение сангвинара, но рождаемое видом многочисленных укусов любопытство обычно сталкивалось с его острым взглядом, который всякому отбивал желание узнать больше. Всякому, но не Рэмрейну.

– Хорошо их знаешь? – молодой человек беззастенчиво кивнул на шрамы.

Килиан автоматически склонил голову, проследив за его взглядом, и невесело усмехнулся:

– Идиотские порывы порой дорого обходятся… а может, и не идиотские, – тихо добавил он, невидяще глядя на занимающийся серо-золотой закат.

– Это из-за Ровены? – вскинул бровь Рэмрейн.

Музыкант подарил ему удивлённый взгляд, и он фыркнул:

– Будет тебе. Не просто же так ты её опекаешь.

– Вообще-то мы женаты, – иронично напомнил Килиан.

– За таких, как ты, не выходят замуж, – с улыбкой заметил Рэмрейн. – С тобой можно махнуть в кругосветное, или устроить карнавал, или поднять революцию… Если только ты не спас ей жизнь, – задумчиво добавил молодой человек и посмотрел на музыканта с подкупающей ухмылкой: – Я прав?

Килиан только хмыкнул в ответ; после долгого безмолвия он вздохнул:

– Я рад, что она тогда смогла убежать. Я отвлёк тех сангов на себя… им было всё равно, кто. Ров просто под руку подвернулась.

– Сангов? – по лицу Рэмрейна пробежала тень. – Он был не один?

Музыкант покачал головой; на молодого человека он не смотрел. Рэмрейн молчал, не вторгаясь в тяжёлые воспоминания собеседника ненужными вопросами, и, поразмыслив, Килиан вдруг потянулся к вороту рубашки. Молодой человек понимал, что он слишком долго держал правду в себе. Правду, о которой, возможно, не знала даже Ровена. Правду, о которой уже перестали спрашивать и которую лишь сейчас пришло время раскрыть.

Грудь Килиана жирными белыми плетьми сплошь покрывали шрамы: неровные, явно оставленные разными лезвиями. Рэмрейн свёл брови на переносице.

– Но это… это не клыки, – он вскинул взгляд, и Килиан горько рассмеялся.

– Странный ты, честное слово, – заключил он, оставив рубашку расстёгнутой. – А как же для начала удивиться, не знаю, посочувствовать?

– Далось тебе моё сочувствие, – фыркнул Рэмрейн. – Что это за твари? – он кивнул на шрамы. – На сангов мало похоже. Вот на шее явно их работа, – нахмурился он, – но здесь точно ножами прошлись.

– Они и прошлись, – как-то болезненно вздохнул Килиан. – Да и на сангов не похожи, как ты говоришь… Понятия не имею, как ты догадался.

Рэмрейн отвёл взгляд:

– Спишем на интуицию. Ты бы застегнулся, холодно всё-таки, – заметил он, – я уже достаточно видел… А кто, раз не санги?

– Чёрные языки, – ответил Килиан. Рэмрейн посмотрел на него в потрясении. – Гляжу, ты о них слышал.

– Только то, что их жертвы погибают от болевого шока, а не от кровопотерь.

Музыкант помолчал, застегивая ворот, затем тихо начал:

– Воплощённые демоны, адовы палачи. Ковены их недавно приняли в Убежище… Жаль, мне седеть дальше некуда, а то поседел бы от этой новости, – криво усмехнулся он и снова смолк.

– Такие страшные?

– Я не от страха поседел, Рэм, – взгляд, который молодому человеку подарил Килиан, мог принадлежать старику. – От боли. Они вроде не совсем садисты, но… они будто питаются болью, – глухо добавил он.

– А почему их называют «чёрные языки», не знаешь? – хмуро спросил Рэмрейн.

– А у них языки чёрные. И губы, да и рты целиком – сплошь чёрные.

– Это наверняка какая-то мутация, – задумался молодой человек. – Похоже на энергов… В смысле, ци-сангвинаров.

– Ци? – переспросил Килиан, скривившись. – Ты же сейчас не про бред о пране, взятый из фен-шуя?

– Нет, хотя этимология китайская, насколько я знаю, – коротко рассмеялся Рэмрейн. – Так магистры называют энергию, которая окружает наши тела, – пояснил он. – В крови её много. Может, оттого эти твари такие сильные, что всю энергию из жертв вытягивают, – добавил он с шумным вздохом.

– Ты думаешь, чёрным языкам именно эта энергия нужна?

– Возможно… Подумай, сколько её выбрасывается в момент шока, – проронил Рэмрейн. – Как ты выбрался, Кил? – вдруг взглянул он на музыканта. – Даже я не уверен, что отбился бы от блэктонгов.

Килиан вдруг тепло улыбнулся:

– Ровена вернулась. С канистрой бензина и зажигалкой. Я уже в отключке валялся, – с сожалением протянул он. – До сих пор жалею, что не видел, как они чешут от огня.

– Находчиво, однако, – Рэмрейн улыбнулся вслед: в глазах музыканта сияло столько нежности, что он отвёл взгляд. – Но… – вздохнул он, поразмыслив. – Кил, ты же уехал тогда, – не глядя на собеседника, вспомнил он.

– Ты о чём? Когда? – Килиан был в недоумении.

– Когда мы впервые встретились, – тихий ответ был безжалостным.

Губы музыканта приоткрылись, он заморгал и виновато отвёл глаза. Затем сдавленно проронил:

– Ты не понимаешь, да? Всё ещё ничего не понял?

– Нет.

– Клан, – вздохнул Килиан. – Мы в ответе за клан. Петра… заставила нас принять это. Мы нужны клану.

– Риск под запретом? – нахмурился Рэмрейн. – В смысле, чуть шухер – сразу в забег?

– На операции, – начал музыкант, – приказы Петры не обсуждаются. Это уже на уровне инстинкта: если она приказала уходить, мы уходим. Бросаем своих, как бы ни хотелось остаться. К счастью, до сих пор обходилось без жертв. И, пожалуй, только поэтому мы до сих пор живы. Петра не допускает безрассудства. Только она сама и ещё Тхи могут задержаться.

– А по-моему, у Петры синдром мамочки, – невинно пошутил молодой человек.

– Гад, – усмехнулся Килиан. – Тебе придётся принять это правило, камикадзе, – так тебя Дэрил называет? А иначе уходи из клана – Петра жалеть не будет.

– Суровая леди, – сокрушенно покачал головой Рэмрейн, забавляясь. – О, госпожа Истерика тут как тут, – отвлёкся он на кошку, застывшую в полной напряжения позе на противоположном краю крыши.

– Эй, её зовут Тошка Насыл! – со смехом поправил его Килиан.

С тёмно-серой шерстью тигровой расцветки, белыми брюшком, грудкой и лапками, с глазами цвета спелых абрикосов, более короткими, чем у обычных кошек, лапками, с мягкой, почти плюшевой шерстью, королевским высокомерием и бандитским характером, с жёлтым ошейником и сопровождавшим её всюду нахальным звоном колокольчика, Тошка была любимицей всех жителей Айрондейла. Породистая лишь наполовину, ленивая, не выносившая никаких прикосновений, не допускавшая в свои владения даже отпетых пушистых хулиганов с соседних кварталов, спавшая дни напролёт и устраивавшая забеги по крыше каждую ночь, будившая всех немалым шумом и грохотом тщетной охоты на летучих мышей, кошка тем не менее снискала благосклонность всех, кроме Луи. Повар не любил Тошку искренне и шумно, безжалостно прогоняя её с кухни громогласными криками всякий раз, когда та заявлялась туда с пронзительным мяуканьем и восхищающим упрямством.