– Сэр, там священника заперли в туалете, он так ругается, сэр…

Остальное потонуло в нараставшем грохоте и стуке колес, и я наконец запрыгнул в купе. Было непонятно, заметили ли они меня. Но когда мы отъехали от станции, я снял шлем и высунул голову из двери, чтобы посмотреть назад. Казалось, они не сильно взволнованы. Тем не менее я увидел, как начальник станции указал на помещение, в котором размещался телеграф.

Если бы они увидели меня, то могли бы телеграфировать или позвонить по телефону, чтобы без шума меня схватить. Как бы то ни было, мне до чертиков надоел маскарадный костюм полицейского, я хотел снова надеть приличную одежду. Было абсолютно необходимо избавиться от этого наряда. У Эвелин был для меня пиджак, и она где-то в этом поезде. Но я не мог отправиться на ее поиски в этой экипировке.

Сумка Серпоса… Там, вероятно, есть смена одежды. На мгновение мне пришла в голову мысль, что в сумке мог быть всего лишь еще один наряд священника; облачиться в него было настолько отвратительной идеей, что у меня свело желудок. Но это не имело значения, поскольку одежда священника – это просто черное пальто, а все черные пальто очень похожи друг на друга, и на мне уже был обычный темно-синий костюм.

Эта мысль принесла облегчение, и некоторое время я просто сидел, с удовольствием расслабившись. Но оставаться здесь было неправильно. Кто угодно мог сюда заглянуть в любую минуту. Снять форму полицейского, а кроме того, заглянуть в сумку и посмотреть, что, черт возьми, украл Серпос, можно было в туалете, который находился поблизости.

Я открыл дверь в коридор и выглянул наружу. Там было пусто. Поезд теперь ехал, раскачиваясь из стороны в сторону в такт со стуком и грохотом колес; мы набирали скорость. Поезд летел как птица. Бристоль, насколько я помнил, должен быть где-то в восьмидесяти милях отсюда. Менее чем через полтора часа мы должны быть там – на месте еще одной кражи со взломом.

Главное не впадать в отчаяние. На цыпочках я преодолел несколько оставшихся футов, отделявших купе от туалета, и благополучно проник внутрь, заперев дверь на задвижку. Затем я принялся за сумку. Это была обычная сумка из черной кожи, новая и блестящая, и она была не на замке. Я раскрыл ее и уже через минуту лихорадочно разбрасывал вещи по сторонам, переворачивая содержимое вверх дном, но безрезультатно.

Серпос надул меня. Этот нескладный чувствительный молодой человек в очках, со странным блеском в глазах, наконец-то каким-то образом обвел нас всех вокруг пальца. Потому что в сумке, за исключением кое-какой запасной одежды, нескольких предметов туалета, книги, паспорта и билета на пароход, не было ничего.

Снаружи раздался гудок, и через полуоткрытое окно стал слышнее стук колес. Я прислонился к стене, пытаясь найти смысл в поведении мистера Джозефа Серпоса.

Что больше всего поразило меня, так это осознание того, каким непревзойденным артистом был этот человек. В сумке лежало еще одно одеяние священника – естественно, потому что у него был билет на пароход и ему предстояло пройти таможенный досмотр, другой одежды вообще не было. Даже книга была религиозным произведением под названием «Проповеди из прихода в Сассексе». Так вот, все священники, которых я когда-либо знал, были в высшей степени хорошими людьми – из тех, кто интересовался спортом не меньше, чем другими вещами, и с которыми можно было проболтать всю ночь за трубкой и бокалом, забыв, что они пасторы. Но Серпос решил предстать в образе викария из комической оперы, и у него это хорошо получилось. Паспорт был оформлен на имя почтенного мистера Томаса Колдерона, викария из Грейлинг-Дина, что в графстве Сомерсет, и в документе было указано, что он занимается «миссионерской деятельностью». Билет был куплен на грузо-пассажирское судно «Северный Султан», отплывавшее в среду, 17 июня, из доков Тилбери в Одессу.

Этот человек был не так молод, как выглядел. Фотография в паспорте была его собственной, на ней он был изображен с прямыми черными волосами, зачесанными на лоб, на лице – выражение благочестия; казалось, он насмехался надо мной: даже правительственная печать казалась подлинной. Если он был таким непревзойденным мастером своего дела, то почему он разразился испуганными рыданиями, когда к нему подошли на вокзале? Этот человек был такой же загадкой, как и сам Хогенауэр.

Но ломать над ней голову сейчас не имело смысла. Надо было быстрее надеть черный пиджак, чтобы отправиться на поиски Эвелин. Тем временем, осмотрев каждый предмет одежды и убедившись, что ничего не спрятано, я обнаружил очередную примету предопределенности. Да, там был черный пиджак. Но это оказался, черт возьми, длинный сюртук с фалдами сзади для утренних визитов.

Я примерил его. Эффект был настолько ужасен, что пришлось тут же его снять. Мои руки на два дюйма высовывались из рукавов, и сюртук грозил лопнуть в плечах, а из-за более высокого роста Серпоса фалды сюртука доходили мне до икр; образ потешно дополняли костюм из синей саржи и яркий безвкусный галстук. Пройтись в таком наряде по английскому поезду, когда повсюду ищут беглеца, означало быть пойманным незамедлительно. Оставался единственный выход. В конце концов, никто не ожидает, что пастор будет образцом изящества в одежде…

Пятью минутами позже (ровно в одиннадцать тридцать, за двенадцать часов до свадьбы) я вышел из туалета, облаченный в костюм священника, включая воротничок. Ансамбль, хотя тесноватый и перекошенный, скорее всего, пройдет проверку на подлинность, и я постарался, чтобы мое лицо было под стать наряду. В одной руке у меня была сумка с вещами бывшего полицейского, а в другой – томик проповедей. Я шел как можно более величественно, с трудом сдерживая волнение. Поезд был длинный, и свободных мест почти не было, поскольку его расписание было согласовано с пароходом. Пассажиры были в основном американцы или канадцы, в нескольких купе шло веселье. Я прошел по трем вагонам в поисках Эвелин, заглядывая в каждое купе; по-видимому, у меня был такой торжественный вид, что одна девушка поспешно встала с коленей какого-то молодого человека, а другая поперхнулась виски. Эвелин я нашел в начале четвертого вагона. Она сидела в дальнем углу и выглядела так, словно вот-вот заплачет; обстоятельство настолько примечательное, что я поспешил распахнуть дверь. Напротив нее сидел мистер Джонсон Стоун. Стоун увидел мой костюм, и у него отвисла челюсть. Он вынул сигарету изо рта.

– Господи Исусе! – выдохнул он.

Это было слишком.

– Послушай, – сказал я и перевел дыхание, – прошу тебя в последний раз, ради бога, не мог бы ты отказаться от этой проклятой шутки о пере…

– Тсс! – прошептала Эвелин и перевела глаза в сторону сиденья возле прохода. Я повернул голову и встретился с ледяным взглядом настоящего священника англиканской церкви.

Он не был похож (по крайней мере, при беглом осмотре) на священника, это точно. Высокий и худощавый, крупное бледное лицо повернуто вбок, как у сторожевой собаки, волосы с проседью зачесаны тонкими прядями назад. Он внимательно смотрел на меня поверх очков в полуободковой оправе. Затем священник молча скрестил ноги и одну из них прижал к сиденью, чтобы дать мне пройти. В руках у него был «Таймс», он опустил глаза и зашуршал страницами.

Я решил было сказать: «Pax vobiscum»[9], но не осмелился. Повисло тяжкое молчание, как бывает в железнодорожном вагоне, когда люди хотят поговорить друг с другом, но их сдерживает присутствие незнакомцев. Тишину нарушало только постукивание колес да шелест прохладного ветерка, проникавшего в полуоткрытое окно. Я чинно прошел мимо священника и сел рядом с Эвелин.

Она явно сдерживала смех, но я должен признать, у нее это хорошо получалось. В ее карих глазах читалось восхищение. Кожа Эвелин имела тот коричневато-золотистый оттенок, который так редко встречается в жизни: и при определенных обстоятельствах это позволяло ей выглядеть невиннее, чем на пасхальной открытке. Она говорила тем выразительным, энергичным и звонким голосом, который появляется у женщин при разговоре с лицами духовного звания.