Сэмюель схватил окровавленный бинт и впопыхах стал перевязывать себе руку, дабы избавить всех от ужаснейшего вида его предплечья.

– Вы не должны были это видеть...

– Но мы уже увидели! Что случилось, малыш Сэмюель? – спросил Гюль Ворожейкин.

– ...это гнусная привычка, от которой я никак не могу избавиться. Не переживайте, я не умру, не смогу; мне просто нельзя умереть, а я много раз пытался. Я просто невезучий на этот счёт, ха-ха, вот и перестал пытаться...

– В смысле пытался?! – с отчаянием в голосе вскричала Илона. Слёзы брызнули из её глаз. – Ты действительно глупый блондинчик, раз пытался умереть!

Сэмюель опустил взор в пол и усмехнулся.

– Мне жаль, что вы это узнали и увидели...

– Можешь рассказать нам, что произошло? – спросила обеспокоенная Элла.

– Если я вас не напугаю окончательно, то могу. Наверное...

– Не напугаешь, – убедили его остальные.

Композитор оглядел всех и начал рассказ:

– Знаете, мне всегда казалось, что я живу в кошмаре, мерзком сне, из которого один выход – смерть... Это называется дереализация, как мне говорили доктора, и она преследует меня большую часть жизни. Вернее, сна. Но я понимаю, что я живу в реальности, что всё вокруг – настоящее, а не сон, но это чувство никак не покидает меня. Поэтому я... режусь, чтобы возвращать себя в настоящее, чтобы не потеряться в мыслях окончательно, чтобы чувствовать себя «живым», так сказать...

– А ты лечился у психиатра? – спросила Ева.

– Да, конечно. В двенадцать лет это всё началось, а лечиться я начал с пятнадцати. О, сколько докторов я прошёл, чтобы найти нужного мне, сколько лекарств перепил, сколько слёз пролил, сколько истерик перетерпела моя бедная мама! Я никогда не мог до конца объяснить, что со мной происходит, потому никто вокруг не понимал меня; все считали меня плаксой, считали странным и непонятным ребёнком. Именно поэтому мне пришлось надеть маску, так сказать, «клоуна», чтобы наоборот дарить всем вокруг радость, а не горе и страдания, чтобы меня любили, а не пугались, чтобы всё было хорошо, но... я... я до сих пор не могу снять эту маску и вместо того, чтобы рассказать о том, что со мной происходит на самом деле, из моего рта вылетают лишь шутки. Простите, я слишком много говорю...

– Нет-нет, не молчи, пожалуйста! – воскликнула Илона. Слёзы ручьями стекали с её шоколадных щёк. – Мы тебя слушаем!

– Ты плачешь из-за меня?..

– Нет, не обращай на это внимание! Я вовсе не плачу! Говори, говори, умоляю! Только не молчи, не шути!

Сэмюель оглядел остальных, и все кивнули, подтверждая слова Илоны.

– Я так давно никому об этом не рассказывал... Мне правда очень неловко и стыдно перед вами...

– Не стыдись, всё хог’ошо, – сказал Максим Убаюкин. – Говог’и, мы все собг’ались здесь для того, чтобы послушать дг’уг дг’уга.

Сэмюель продолжил с явно неловкой улыбкой:

– Мне диагностировали депрессию, вернее, что-то хуже депрессии; я так и не понял, что это, но лечение у меня длилось около двух лет. Я пил много лекарств и много раз мы поправляли курс; мне было ужасно стыдно перед мамой, что я такой проблемный, ведь лекарства стоили достаточно дорого и их было много. Я... я почти всегда не видел смысла в жизни, хоть и пытался его найти, пытался жить, вдыхать воздух полной грудью, смеяться и улыбаться, но это было больно, очень больно.

Я большую часть жизни прожил в Октавиусе; мать с отцом были в разводе и жили отдельно: мать со мной – в Октавиусе, а отец со старшей сестрой – в Даменстоке. Мы жили не слишком бедно, но и не богато, в отличие от отца с сестрой, но я никого не виню в этом, не завидую, нет! Я просто... я мечтал войти в люди, стать кем-то значимым, тем, кем можно гордиться и кого можно уважать, доказать всем, что я чего-то стою, что я не бесполезен и важен. Я понимал, что это маловероятно, потому хотел свести счёты с жизнью, однако перед моим замыслом я случайно выиграл в лотерею и, как видите, переехал на эти деньги в столицу. Мама осталась в Октавиусе, не захотела переезжать, потому порой я навещаю её... Простите пожалуйста, я правда очень стыжусь так много говорить...

Сэмюель замолк, стыдливо опустив голову.

– Мне больше нечего рассказать вам. Простите, пожалуйста...

– Не извиняйся, глупый блондинчик! – сказала заплаканная Илона и крепко обняла Сэмюеля, уткнувшись ему в плечо. Ей было до безумия жаль композитора, к которому она сильно привязалась, и безумно стыдно, что она ничего не может сделать, чтобы ему стало лучше.

Сэмюель с удивлением смотрел на Илону и гладил её по голове, повторяя, что всё хорошо.

Спустя несколько минут молчания Илона перестала плакать, утёрла слёзы и спросила, всё ещё обнимая Сэмюеля:

– Кто следующий?

Марьям подняла руку, встала на ноги:

– Давайте я, раз уж такое дело, – и чуть приподняла подол своего длинного ночного платья, явив на свет протез левой ноги. – У меня одна нога фальшивая.

Все шокировано смотрели на её протез, не ожидая такого поворота событий. Одна Элла оставалась спокойной, ибо знала про особенность подруги.

– Что случилось?.. – спросил ошеломлённый Лев.

– В подростковом возрасте я на автобусе попала в автокатастрофу и была единственной выжившей из двадцати человек. Однако за жизнь я поплатилась ногой, – внезапно она звонко рассмеялась. – Будет смешно, если я и в этом кровавом проекте выживу и поплачусь уже второй ногой.

– Надеюсь, такого не будет...

– Я шучу, мой ненаглядный! Но я, конечно же, выживу, ведь, – она шумно зевнула, – ведь у меня удача высо-окая... да и я красивая, мне нельзя умирать, в отличие от вас всех! Ну, что скажете про мой протез? Правда, красивый?

– Удивляет, как ты так спокойно говоришь про свою инвалидность... – сказал Пётр Радов.

– Я это зову не инвалидностью, а своей особенностью, которая делает меня непохожей на серую массу! Но перед сном я его снимаю, так что можете отвернуться, если вам неприятно на такое смотреть.

Лёгкими движениями Марьям сняла протез и положила его неподалёку от себя с ласковой улыбкой, будто укладывала своего любимого ребёнка спать.

– Единственный минус: он о-очень дорого стоил, но зато свои функции выполняет! Вы ведь совершенно не ожидали, что среди вас есть «особенный» человек, правда ведь? Правда?

– Да, не ожидали, – вздохнул Гюль Ворожейкин, отчего Марьям довольно взвизгнула и схватилась за свои щёчки.

– Ура!

Илона, не переставая обнимать Сэмюеля и раздражённая поведением нелюбимой ею Марьям, сказала:

– Так, у нас остался только старый маразматик, который ещё ничего не рассказал!

– Хватит меня обзывать, малявка! – процедил сквозь зубы разъярённый Борис. Девушка показала ему язык.

– Тише, тише, не ссорьтесь! – успокаивающе произнёс Гюль, похлопал Бориса по плечу. – Борис, расскажешь что-то о себе?

Борис задумчиво пожевал зубочистку, взял её в пальцы и дрожащими руками снял каску. Красный ромбовидный рубин на макушке каски сверкнул при свете свечей.

– Это каска принадлежала моему дедушке; он мне её подарил на день рождения, – промолвил он.

– Но почему ты её носишь? – спросил Убаюкин.

– Да, почему? – поддакнула Вита. – Мы слышали, что у тебя... ПТСР.

– Хм... интересно. Но нет у меня никаких диагнозов; я здоров, как бык! И ношу я каску в знак памяти, чтобы помнить своих погибших друзей, жертвы и войну тысяча тринадцатого года; чтобы не забывать тех, кто, храбро сражаясь, пал на земле моей родины – Ренегурбса, – его голос был суров и даже отдавал сталью. Нахмурив брови и увидев, что все внимательно смотрят на него, он продолжил:

– В августе тысяча тринадцатого года в мой родной Ренегурбс ворвались кирнарцы. До сих пор во снах я вижу чёрное небо, что скрывали своими прочными телами бомбардировщики, вижу перед глазами, как люди замертво падают на землю, слышу визги пуль. Мать с отцом пали по дороге к убежищу, а я чудом выжил. Теснясь с остальными выжившими людьми, мы ожидали, когда нас выпустят наши военные, но к нам пришли эти проклятые кирнарцы и вывели на улицу под прицелом!