Как я уже упоминал, Уна знала много сказок. Сначала их слушали датские дети, потом мы с сестрой (девочка младше меня на несколько лет, её звали Клотильда). Перейду сразу к главному: к тому, что умел я сам и как это связано с рассказами матери. Так вышло, что мой дар раскрылся не сразу. Пули я заговаривал из рук вон плохо, магических следов не чуял, в хрустальных шарах видел только своё отражение, а из будущего мог разве что погоду предсказать, и то случайно (в основном то были шторма: полагаю, отголоски влияния матери). О стихийной магии не шло и речи. Отец чем дальше, тем больше злился и не раз говорил, что предпочёл бы иметь другого сына. Однажды я спросил его без задней мысли: «Ты хотел бы другого сына или чтобы я стал другим человеком?». Мне казалось важным подчеркнуть эту разницу. Людвиг, впрочем, никакой разницы не уловил и предпочёл ответ попроще – затрещину, чтоб не умничал.

Странно, но даже тогда я воспринял это хладнокровно и почти отстранённо. (Не желаю превращать своё прошлое в слезливую трагедию: отец поднимал на меня руку не чаще, а то и реже, чем такое случалось в иных семьях.) Я свято верил, что однажды проснусь кем-нибудь вроде лесного духа, или речного, или домашнего; больше всего меня тянуло заделаться водяным – казалось более вероятным, ну а та моя половина, что невольно впитывала чаяния отца, всерьёз помышляла отправиться на поле боя есть трупы врагов, чтобы стать сильным-пресильным, и вот тогда-то… Всё это чушь: дар либо есть, либо его нет. У меня был, так сказал какой-то нюхач-следопыт, выписанный Людвигом из Берлина. Вопрос лишь в том, когда я пойму и обнаружу.

Вопреки всем ожиданиям, для этого пришлось не проснуться, а погрузиться в сон.

Я имею в виду не «заснуть». Впервые, если говорить об осознанном действии, это произошло, когда я присматривал за больной сестрой: ничего серьёзного, обычная простуда, но мать становилась всё печальнее и тревожнее, и её тоска по морю выражалась в мелочах, разных незначительных капризах. Так я был вынужден сидеть подле кровати Тильды, читать ей сказки, развлекать её, в то время как мог бы учиться сам или пытаться колдовать… Само собой, это бесило меня, но я был терпеливым отроком и умел ждать: ждать, вот моё умение, думал я иногда с мрачной иронией, когда ещё и слов-то таких не знал – «мрачная ирония». И вот в один прекрасный день Тильда заснула, а я очутился в её сне.

Каким-то образом, чтобы не сказать «чудом», я сразу понял, что происходит. Я знал это так же хорошо, как знала мать, каким жестом ей усмирить волну, а каким – подманить прилив; я видел свои возможности так же ясно, как отец – полёт заговорённой пули. Тильда спала, а за её сон отвечал я.

«Робби, что ты здесь делаешь?» – спросила она.

«Я тебе снюсь», – сказал я, абсолютно уверенный, что это так.

«Правда? Вот здорово!..»

И далее – в том же духе. Она была счастлива, а я напряжённо размышлял, что же с этим теперь делать. На Клотильде Ларсен-Хартманн я оттачивал своё мастерство едва ли не каждую ночь: я учился показывать ей сны. Поначалу это были скучные воспоминания, но Тильде нравилось возвращаться в наш старый дом. Потом я поднаторел в управлении своим разумом (и чужим, спящим) и отвёл её за руку во все наши любимые сказки. Родителям мы говорили, что Тильда ещё не до конца поправилась, потом врали, что она боится темноты – в общем, до последнего момента оттягивали тот час, когда мне придётся спать под замком в своей комнате.

В итоге это не имело никакого значения: оказалось, мне вовсе не обязательно находиться рядом со своей жертвой.

Слово «жертва» я употреблял в переносном смысле, хотя в ту пору уже изобретал разные способы применения своего дара. Животные, убедился я, снов не видят. Соседских мальчишек я знал недостаточно близко (вскоре эта проблема была решена, а на сегодняшний день, см. дату на обороте листа, мне достаточно единожды увидеть человека). Отец то ли совсем снов не видел, чугунная голова, то ли был чем-то защищён, а вот в сновидения матери я проник с лёгкостью – она обрадовалась, то ли увидев, то ли почувствовав меня (тогда я не контролировал своё состояние в чужих снах), и я показал ей родное северное море.

Уна была счастлива увидеть море во сне. На следующее утро она даже улыбалась. Недолго, правда, ведь наяву никакого моря не было, и через несколько лет она всё равно скончалась без видимых на то причин: сейчас я почти уверен, что к этому привела растрата дара, неиспользуемая колдовская сила. К сожалению, не могу привести никаких сведений, как часто она посещала шабаш ведьм и связаны ли эти факторы между собой – я этим попросту не интересовался.

А я продолжал учиться. Отец в конце концов узнал правду, и более недовольным я его в жизни не видел. Он говорил мне:

«Роберт, это самое бесполезное умение из всех, о каких я когда-либо слышал. Это не поможет тебе защититься от удара, не поможет одолеть врага, не поможет выиграть бой; проклятое пламя, да это даже не рыбная ловля! Сниться! Что такое – сниться?»

И так далее в том же духе. В конце концов он велел «переделать это» в навык гипнотического воздействия, что лишний раз подчёркивает мою правоту – мозги в голове старины Людвига если и водились, то по назначению не использовались. Переделать дар! Проще было сразу последовать за матерью. Нет, я знал, что он неправ; что гораздо важнее – я знал, что прав я. Буду. Когда смогу сниться так, как мне того хочется.

До этого я лишь исполнял чужие пожелания: матери – море, Тильде – леса, полные эльфов и фей. Себе я, к сожалению, ничего показать не мог, только зря время тратил. Нужно ли мне бодрствовать, чтобы проникнуть в чужой сон? Да, ведь иначе я окажусь в своём и ничего не сделаю. (Может быть, я неправ, но я никогда не встречал таких же колдунов и не знаю, каковы правила нашей игры. Поэтому я вёл свою.) Итак, я был как тот добрый человечек из маминых, бабкиных и прабабкиных сказок, который показывал хорошим детям хорошие сны, а плохим не показывал ничего.

Во-первых, почему сразу ничего? Я с самого детства был уверен, что чёрный зонт Оле-Лукойе (в наших землях его называли так; зонт был то чёрным, то серым, то бесцветным) означает именно кошмары. Думаю, так оно и было, просто Уна смягчила свою версию для маленьких детей. Или, что вероятнее с учётом нижесказанного, второй зонт принадлежал вовсе не ему.

Во-вторых, у этого Оле был брат, и в зависимости от рассказчика звали его по-разному. Мать почти никогда не называла его правильно – «смертью», поэтому я в детстве и сказку-то понять не мог, будто из неё вырвали важный кусок. Потом понял. Нечто похожее, как я выяснил гораздо позже из книг, встречалось у самых разных народов: наши германские и славянские предки объясняли подобное колдовство кознями то ли богини, то ли демоницы Мары, а египтяне опасались некоего Сехакека. Последнему в первую очередь приписывались головные боли, но ночные кошмары также связывают с ним, во всяком случае, в тех текстах, которые я сумел найти. Как всегда, магический дар выдавался за божественную или демоническую силу, за персонификацию стихийной магии (любимое дело древних греков; у них же, к слову, бог сна являлся братом-близнецом бога смерти!), за самостоятельного злого духа, но это и неважно. Важно то, что способность показывать людям сны реальна и вдобавок стара как мир. А если то, что я по возвращении на родину матери услышал о «втором Оле», правда, то сон может принести смерть.

Важная заметка: злой сон (иногда «дурман») несколько отличается от того, что делаю я. Есть немало колдунов, способных на это, только они не управляют кошмарами – насылают дурное сновидение как данность, как состояние тела и духа, как порчу или проклятие, но его содержание полностью зависит от личных страхов жертвы. Я же показываю то, что хочу. Тильда каталась на единороге. Мать качалась в сырой рыбацкой лодке. Соседский парнишка всю ночь падал с лестницы, а потом ещё месяц опасался ступенек наяву (не надо было дразнить меня на улице). И я знал, что это не предел.