Роузлэнд замечал всё это обрывками и вспышками: он готовил к залпу ПЗРК Мусы, устанавливая его под нужным углом. Закончив, убрался в сторону. Муса проник в Париж, притащив с собой три винтажных ПЗРК двадцатого века и небольшой запас ракет к ним; мастерская, достойная фокусника, работа мародёра. Навыки выживания у моджахедов передавались на генетическом уровне.
ПЗРК издал шипение, и ракета — шух-шух-шухх! — полетела прямо к окну третьего этажа. Роузлэнд взмолился, чтобы это оказалось нужное им окно. Ракета продырявила штукатурку и ДСП под окном и взорвалась, заполнив раму разбухающим огненным шаром... и почти одновременно другой партизан, тоже с ПЗРК, поразил с крыши оснащённую камерами орудийную установку системы безопасности, от которой остались одни ошметки... а тем временем ходячая боевая секира над горизонтом громыхала всё ближе и ближе... последнего охранника наружки разорвало пополам, крик его, усиленный шлемофоном, эхом раскатился по улице...
(Там, за этими зеркальными шлемами, люди, думал Роузлэнд.)
Из дверей Тринадцатого центра обработки беженцев, спотыкаясь, сломя голову вылетел ВАшник без шлема; он отчаянно кашлял в дыму, весь почернев от сажи, но продолжал стрелять в партизан, окатывая улицу ливнем пуль, пока Пазолини не срезала его чистым, экономным одиночным выстрелом прямо в голову, и у ВАшника вместо лица осталась кровавая каша, размазанная по миске черепа.
Роузлэнд не шевелился.
Ты же в арьергарде, напомнил он себе. Вперёд! Но монолит высотки словно бы опрокидывался на него, засасывая в себя, словно исполинская тварь выползала из своей раковины пожрать Роузлэнда, ничтожного червяка. Да как я вообще осмелился сюда возвратиться?
Он оглянулся на груду развалин Двенадцатого центра, и ему померещилось, что он различает там человеческий череп и пожелтевшую руку скелета, торчащую из-под массивного обломка. Чьё это тело?
Не Габриэль ли раздавлена там?
Пазолини пнула его в копчик. Пинок получился чертовски болезненным, но Роузлэнд подумал, что сучка с этим как раз вовремя. Его кто-то должен был пнуть под зад, чтобы сдвинуть с места. Было похоже, что в Пазолини отделилась и воплотилась разгневанная часть личности самого Роузлэнда.
— Жопой шевели, придурок! — крикнула она теми же словами, какими подгонял он себя.
И он вспомнил, как отец Леспер искренне наставлял их: Мы все уже мертвы. С этим вы должны примириться и затем приступить к работе.
Jamais plus. Никогда больше!
Плотина рухнула, и прорвался гнев, унеся Роузлэнда с собой: пулемёт его выплюнул пламя и металл, предназначенные для второго ВАшника, который как раз появился на крыльце. Броня штурмовика отразила пули, полетели искры, но отдачей выстрела ВАшника бросило назад. Роузлэнд устремился на него, стреляя снова и снова, с нечленораздельным воплем (а что он кричал? Наверное, стоило бы «Никогда больше!» Но нет. Это было: «Сдохни, СУКА-А-А-А-А-А-А-А!!!!!»). Штурмовик поднялся на четвереньки, и его тут же повалило опять, новым выстрелом Роузлэнда. ВАшник ухитрился подняться и на этот раз, в буквальном смысле бредя против потока пуль Роузлэндова пулемёта. Тут у Роузлэнда кончилась лента, и пулемёт впал в беззащитное молчание, а штурмовик выстрелил в ответ...
Мимо Роузлэнда метнулась Пазолини и бросила в ВАшника гранату: все тут же залегли, кроме самого охранника, который среагировал слишком медленно, и взрывом его подбросило в воздух, а спиральный выброс крови забрызгал стену позади.
Роузлэнд вскочил и понёсся в здание, вверх по ступеням, не останавливаясь, не позволяя себе задуматься, не задерживаясь даже перезарядить оружие (он слышал, как чертыхается ему вслед Пазолини на смеси итальянского и английского), перепрыгнул через полуживого охранника на груде снесённых взрывом кирпичей, полураздавленное тело чуть шевельнулось под обломком, на который наступил, карабкаясь по куче, Роузлэнд; ВАшник застонал от боли...
Роузлэнд пробежал дальше, выбил дверь и увидел их.
Их наказывали.
Снаружи Дэн Торренс отдавал приказы, рассылая партизан по разным этажам здания эвакуировать узников, а украденный утром Мусой грузовик подгоняли к задней двери. Торренс метался по прогулочному двору концлагеря, проверяя блокпосты, перемещаясь от одного перегородившего улицу автомобиля к другому.
За спиной Пазолини добивала раненых. Торренс поручил ей эту работу по итогам дискуссии вечером предыдущего дня. Торренс доказывал, что лучше оставить раненых живыми, чтобы создать врагу проблемы; это замедлит фашистов, вынудит использовать ресурсы, время и человекочасы. Но Пазолини указала, что армия ВА в Париже сравнительно невелика и состоит главным образом из фанатиков-расистов. Лучше уменьшить их численность, чем попытаться создать им такие неудобства. Если раненых выходят, они ожесточатся ещё сильней, став ценным политическим и военным активом врагов.
Торренс отвечал, что убийство раненых врагов — не слишком разумный с политической точки зрения шаг.
Как раз наоборот, возражала Пазолини. Это подчёркивает нашу целеустремлённость. Нужно показать свою силу, чтобы с нами считались.
Она убедила Стейнфельда и теперь дорвалась до дела. Иногда Торренс удивлялся, что другие не замечают очевидной разницы: ему просто хотелось избежать ненужных убийств, каждое из которых немного увеличивало его вину; Пазолини же убивать нравилось.
Хррак. Крик ВАшника оборвался.
Зато огонь возобновился: по периметру маленькой площади партизаны отстреливались от подоспевших ВАшников. Пока что штурмовиков было не больше дюжины. С ними легко было справиться: арьергардная группа Торренса сдерживала их гранатами и огнемётами.
Более существенная угроза таилась на севере: там, всего в нескольких кварталах, располагался лагерь резервистов Второго Альянса, откуда вполне могло уже выехать подкрепление на броневиках.
Но тут подоспел егернаут: у Торренса земля дрогнула под ногами, он боковым зрением уловил смещение колоссальной машины, и стальная башня, размявшись после долгой спячки, с наслаждением распрямилась. В гарнитуре зазвучали голоса: Ну что, свиньи, щас мы вам ножки зажарим!
Бойцы, контролировавшие егернаут, перемещали исполинскую машину по кварталу. Чего бы мы только ни достигли с егернаутом, подумал Торренс...
Он увидел, как из Тринадцатого центра выбегает Роузлэнд, белый, как стенка. Наверное, запаниковал. Похоже, всё-таки сорвался. Придётся его...
Но тут Роузлэнд нырнул в кузов эвакуатора, вернулся с ножницами для проволоки и, чертыхаясь на ходу, побежал обратно в здание. Торренс пошёл следом, посмотреть, что мешает эвакуации.
Поднявшись по лестнице и перебравшись через груды мусора, он нашёл Роузлэнда в большом вонючем помещении, возникшем, когда стены нескольких бывших квартир обрушили, а сами жилища соединили. Роузлэнд ножницами для проволоки резал пруты из упрочнённого пластика на шеях, запястьях и щиколотках узников. Все заключённые были в этих кандалах, сцепленные вместе, так тесно, что едва могли дышать или шевелиться. Торренс узнал этот твёрдый, но цепкий серый пластик, увидел, как от ножниц летят искры, прожигая в нём дырки. Его называли «наручники-лайт». Британские копы пользовались им, когда после очередного мятежа в камеры поступало большое количество задержанных; пластик поглощал статическое электричество и высвобождал его при каждом движении. Если сидеть на попе ровно, вреда не причиняет, а стоит дёрнуться, как шибанёт током. Состояние узников...
Торренс уж думал, что ничего не испугается, но тут был вынужден отвернуться, сдерживая рвотные позывы.
Примерно четверть заключённых скончалась в кандалах; трупы их так и висели на путах, разлагаясь. Некоторые сгнили окончательно и оползли слизью на пол. Другие — истощены, избиты, без сознания или в помутнённом сознании, лишённые остатков собственного достоинства. Они напоминали висящих на проводе птичек, слепленных из разноцветной глины.
