— Не, ну точно как грязные штаны шлюшки, когда она их до колен спустит, а этим вшивым вогам тут даже нравится, э?

В здании ютилось две тысячи временно перемещённых лиц, и в комнатушках без окон негде было яблоку упасть. Стены некоторых квартир обрушились, но места всё равно не хватало, даже чтобы вытянуться свободно. Приходилось спать посменно. Узников перестали мыть, туалеты забились, а прочищали канализацию редко, поэтому вонь стала труднопереносима, и недавно вспыхнула холера. Медицинской помощи людям никто не оказывал, порою в комнатах подолгу лежали трупы, выносить которые не разрешалось. У Роузлэнда свело кишки при воспоминании, как охранники раз за разом, сладострастно хрюкая, окунают узника головой в сортир за то, что беженец посмел пробить дыру в заколоченном окне.

Роузлэнд глубоко вздохнул, с наслаждением втягивая лёгкими свежий воздух. Наружу выпускали не более сорока узников за раз, дважды в неделю. Сейчас была очередь Габриэль и Роузлэнда, а тридцать восемь остальных «перемещённых лиц» сидели на верхних ступеньках крыльца или бесцельно меряли шагами прогулочный дворик шириной восемь футов.

Он обвёл взглядом прогулочный двор и посмотрел на здание Тринадцатого центра переработки, почти такой же этажности. На ступенях крыльца сидела почти идентично выглядящая группа, скорчившись за собственным микроволновым периметром.

(Как до безумия похожи мы стали друг на друга, по крайней мере внешне, пробыв здесь некоторое время, думал Роузлэнд. Одинаковые выражения лиц, одинаковые печати голода и болезней... И он сам тоже начинал воспринимать товарищей по несчастью одинаково: точно белых лабораторных мышек или тараканов. Это означало, что те, кто заточил их тут, добились своего. Они исказили его представление о самом себе и о других людях.)

Роузлэнд вздрогнул, прокашлялся и снова посмотрел на микроволновую ограду.

Микроволновые лучи сами по себе не обладали достаточной интенсивностью, чтобы кому-то повредить; они служили только триггерами и элементами системы ориентировки для двух высокочувствительных камер марки «Чабб», установленных на фасадах высоток, и сопряжённой с ними микропроцессорной системы сканирования «Сааб-Скания», контролирующей и наводящей четвёрку снайперских пулемётов калибра 7.62, по два на каждом здании, смонтированных на турелях с углом разворота сто восемьдесят градусов каждая.

Имелись тут и ВАшники, трое в офисе на втором этаже: обычно они резались в карты или проклинали скверный сигнал переносного спутникового телевизора. Они были в доспехах, но без зеркальных шлемов. Иногда они забирали к себе какую-нибудь женщину и насиловали по очереди. Тех, кто кричал, избивали. Тех, кто пытался воспротивиться, тоже.

Ещё двое охранников обязаны были дежурить в инста-бункере через улицу, но они частенько отлучались с поста свистнуть немного вина и сыра в дополнение к своим скудным пайкам у офицеров, расквартированных в старом пансионе вниз по улице, поэтому примерно половину времени бункер пустовал.

Но тройная система безопасности Philips/«Чабб»/«Сааб-Скания» никогда не выключалась, не брала перерывов, не отводила взгляда — и, насколько было Роузлэнду известно, не делала ошибок. Её интеллекта хватало, чтобы отличать ВАшников от узников. Иранец, чьего имени Роузлэнд так и не узнал, пытался перерезать провода питания турели. Но камера продолжала работать на встроенных батареях, поэтому управляемый микрочипом пулемёт на противоположной стороне улицы отследил иранца и послал в него пятьдесят пуль, срезав заодно и женщину, которой в этот момент случилось выглянуть из соседнего окошка.

— Думаешь, к нам сегодня снова приедут? — спросила Габриэль. Она учила английский в Лионском университете и Америке до войны. Её семье принадлежала сеть кондитерских, но приспешники Ле Пена объявили их ворюгами. Родители Габриэль, по утверждению ОРЕГОСа, принадлежали к «иммигрантам, укравшим деловые возможности у настоящих французов». На глазах девушки родителей погрузили в фургончик на колёсах, вроде миниатюрного ремонтного вагончика; шесть таких фургончиков были сцеплены вместе и прикреплены к управляемому микропроцессорной системой курсопрокладки тягачу.

— Да, — отозвался Роузлэнд, — они вернутся снова. Надеюсь, в следующий раз они меня заберут.

— Они людей в газовые камеры бросают? — спросила девушка без всякого интереса, словно спрашивая, найдётся ли у следующего моста свободный перевозчик. После знакомства с охранниками из её голоса исчезло всякое выражение.

— Нет, — сказал он, — не думаю, чтобы в этот раз у них были газовые камеры. Они людей на работу увозят.

Зная, что её родителей забрали тоже, он не стал рассказывать девушке всей правды: на пожизненную работу. В буквальном смысле пожизненную; так кусок мыла (вездесущая ирония) используют, чтобы оттирать грязь с... кого? может, с призовой свиньи... пока он не смылится без остатка и не исчезнет. Он не сказал также, что некоторых узников отбирают для медицинских экспериментов, и все они погибали так или иначе. Наверняка родители Габриэль тоже мертвы.

— Может, там лучше, чем здесь, на работе-то.

В голосе её не слышалось никакого интереса.

Он поразмыслил. Возможно, стоит притвориться перед ней, что так и есть. Ей тогда будет легче вспоминать о родителях. А может, и нет: тогда она попытается пробраться в один из фургончиков и вскоре погибнет наверняка.

— Нет, какое там, — сказал он. — По правде говоря, я думаю, что там нас убьют.

— Ну да, я знаю, что ma mama et môn papa[17] мертвы, но, может быть, там лучше, чем здесь.

Он ненавидел этот ровный бесчувственный голос. Такими голосами говорили старые компьютерные игрушки, стоило нажать нужные кнопки.

Он сглотнул слюну. Было сыро и холодно, но у него пересохла глотка.

Подростком он читал о Холокосте. Ужас был труднопереносим, поэтому он не вчитывался слишком подробно и не пытался запомнить деталей. Он думал, достаточно помнить, что такое случилось, и помнить, в каких масштабах. Такое не забудешь.

Потом он прочёл ещё кое-что. Он узнал, что некоторые утверждают, будто Холокоста вовсе не происходило, будто не было никаких массовых убийств, не было этой монументальной жестокости. Находились люди достаточно глупые — или политически неразборчивые, — чтобы этому верить. Он узнал, что во многих странах, даже странах-участницах Второй мировой, молодёжь практически ничего не знает о Холокосте, и многие не верят, что такое вообще имело место.

Колоссальная глупость, непереносимая аморальность подобного отказа от ответственности, забвения истории, вышибли из юного Эйба Роузлэнда дух.

Он вернулся в библиотеку и погрузился в детали истории Холокоста, чтобы по крайней мере самому их запомнить.

Он прочёл о концентрационных лагерях и удивился, как до него удивлялись многие: отчего так мало было мятежей?

Нацисты с ружьями? Да. Но ружей было не очень много, гораздо меньше, чем узников. Почему бы не задавить тюремщиков массой, ведь так или иначе ты всё равно погибнешь?

Теперь он понял. Голод.

Голод влёк за собой слабость, а слабость перетекала в равнодушие. Трудно было собраться с мыслями, трудно было скоординироваться с остальными. Трудно было принять решение и найти в себе силы его воплотить. Голод был эффективнее тысячи охранников.

Ну и деградация личности: стрижка наголо, робы, обращение, как со скотом, случайные наказания. Техника эта работала для мужчин и женщин одинаково эффективно, вырезала из них мужество, как сердцевину из яблока. Вытягивала из людей жизненную энергию.

И не оставляла ничего, на крайний случай — призрачную надежду: а вдруг что-нибудь случится, вдруг американцы узнают, вдруг израильтяне вмешаются, вдруг НС поможет, вдруг Второй Альянс и ОРЕГОС поймут, что взялись за дело слишком борзо, и отступятся, а может, удастся выслужиться перед тюремщиками отличным трудом на рабской ниве, надо просто подождать... ещё денёк... ещё немного... это же лучше, чем бежать на их ружья...