— А зачем тогда Миша мне сказал, что ты все знаешь, а от меня скрываешь? — спросила Глицерин Квин.

— Честно? — спросит я.

— Да, — сказала Глицерин Квин.

— Он хотел напугать тебя, чтоб ты меньше сюда ходила, — сказал я. — Но ты не обижайся, ты ведь знаешь Мишку, что он это не со зла. Просто баб ему некуда теперь приводить, вот он и пытается решить как-то этот вопрос. А выгнать нас на мороз ему совесть не позволяет.

После этого Глицерин Квин сказала Павлюку:

— Миш, если тебе надо уединиться здесь с девушкой, ты говори нам, мы с Сережей уйдем куда-нибудь, это без проблем. Пойдем в театр, в кино… Не все время ведь нам здесь сидеть.

После этого Мишка уже без стеснения выгонял нас из комнаты, и мы обычно гуляли возле нашей общаги и смотрели на Останкинскую башню, светившуюся призрачным светом в морозном небе.

А Ерванд Мнацаканян, всегда терявший дар речи при виде Глицерин Квин, как-то признался мне:

— Царица! Настоящая квин эта твоя Глицерин Квин! Такой у меня ни до тюрьмы, ни после тюрьмы не было! Я бы на твоем месте женился на ней не раздумывая и привез бы в Ереван. Ты не представляешь, какой бы она там фурор произвела.

Но я о женитьбе совсем не думал, голова моя была занята дипломным сценарием, который я писал в то время. Заявку мою уже приняли на «Арменфильме» и включили в план киностудии, и все мои мысли были о будущем фильме. Мне не верилось: неужели такое может произойти — выйдет на экраны страны фильм по моему сценарию?

Потом прошли выпускные экзамены, мы получили дипломы, и я поехал в Ереван на запуск своего дипломного фильма. С Глицерин Квин договорились, что я буду ей звонить, и, вообще, разлука должна быть недолгой, максимум через месяц я вернусь и буду и дальше жить в своей комнате в общежитии — с комендантом я договорился и потому оставил там свои вещи. Но как только я включился в съемочный процесс и понял, что на моих глазах мой замысел начинает независимо от меня, от всего того, что было придумано и написано мною, дрейфовать при попустительстве режиссера и помощи актеров в каком-то неизвестном направлении, я всеми силами, всеми возможными средствами стал с этим бороться, пытался вернуть съемочный процесс в русло сценария, убедить режиссера и актеров в том, что не стоит менять характеры героев, диалоги, сюжетные ходы. Но все было безуспешно. Режиссер мог принять судьбоносное для фильма решение не только по совету оператора или актера, но даже по совету близкого к нему члена съемочной группы, например, помощника директора. Тот мог сказать ему вдруг: «Рубен-джан, а если так сделать? Как ты на это посмотришь?». И Рубен тут же, одобрительно хлопнув помощника директора по плечу («Молодец, Размик!»), принимал этот совет и тут же запечетлевал его на пленке.

Когда я понял, что все мои усилия удержать фильм на уровне замысла не дают никакого результата, а даже наоборот — фильм, снимаемый на моих глазах принимает вид чудовища, которое я даже в страшном бреду не смог бы придумать, я сделал самое мудрое, что должен был бы сделать в самом начале (потом я только так и поступал) — я покинул съемочную группу, избавил их от своего надоедливого присутствия и уехал домой в Баку. Но месяц, что я провел на съемках, не прошел для меня бесследно — я попал в больницу с инфарктом, пролежал там месяц, потом еще два месяца провел в санаториях на реабилитации, потом месяца три пожил в Баку с родителями, зализывал раны и написал пару сценариев, которые веером разослал на студии страны. Один из этих сценариев был принят к постановке на Свердловской киностудии, на заседании сценарно-редакционной коллегии я услышал там много теплых слов в свой адрес, но на съемки этого фильма я все же не поехал. И правильно сделал — у меня уже был опыт. А фильм получился таким, каким увидели его режиссер и его окружение, и даже если б я и присутствовал на съемках, ничего бы от этого не изменилось. Вот главный вывод, который я сделал после первых своих шагов в кино. А второй, сделанный мною вывод — сценарии свои должен снимать я сам. Тогда, как говорил Аркадий Райкин, если недосолил или недоперчил — пиши на себя жалобу.

Из Еревана я несколько раз звонил Глицерин Квин, мы тепло говорили, я думал, что скоро вернусь в Москву, но когда попал в больницу, понял, что это произойдет нескоро. После больницы я звонил, но телефон ее не отвечал. Когда же я из Свердловска вернулся в Москву и стал звонить Глицерин Квин, выяснилось, что ее телефон никогда не отвечает. А как-то через год наконец там сняли трубку, и женский голос мне сказал, что хозяева в отъезде и сдали квартиру на два года, а когда они вернутся — неизвестно.

Со временем я, поняв бесперспективность попыток, перестал звонить по этому телефону, да и жизнь закрутила. А вскоре началась перестройка, и я получил возможность сам снимать фильмы по своим сценариям, и эти фильмы имели успех у зрителей. Я успел два раза жениться за это время — один раз фиктивно, на своей сокурснице, чтобы получить московскую прописку, второй раз по-настоящему, и оба раза мне пришлось разводиться. От настоящего брака у меня остался сын, с ним я регулярно вижусь, держу всегда в поле своего внимания.

Фильмы, которые я снимаю, посвящены практически одной теме — сближению мужчины и женщины. Мне кажется, что тема любви уже перепета в искусстве на все лады, а вот самое начало сближения, когда сталкиваются разные судьбы, разные характеры — это мне всегда интересно.

Когда я стал снимать фильмы по своим сценариям, уже не было редактуры Госкино, и сюжеты своих фильмов я писал без оглядки на цензуру. Многие критики улавливали в довольно откровенных историях знакомств мужчины и женщины элементы пошлости, клеймили меня за это: многие считали, что я снимаю эротическое кино, хотя в фильмах моих практически нет даже поцелуев, не то что постельных сцен, а зрители, узнавая в моих фильмах приметы реальных жизненных ситуаций, вознаграждали меня аплодисментами.

И вот на очередной премьере в Доме кино я стоял в холле после просмотра картины, принимая поздравления от своих друзей и знакомых. Возле меня появился возбужденный Мишка Павлюк и, дождавшись свободного мгновения, шепнул мне:

— Здесь Глицерин Квин.

— Не может быть! — я тут же вышел из людского оцепления. — Где?

— Она с сыном. Вон стоят, — подвел он меня к Глицерин Квин.

Глицерин Квин осталась Глицерин Квин — возраст практически не изменил ее, придал ей только больше аристократичности, стильности, шарма. Самая настоящая Джанет Мак-Дональд!

— Я уже и не думал, что увижу тебя, Глицерин Квин! — радостно заключил я ее в свои объятия. — Куда ты исчезла?

— А ты весь седой, — вместо ответа сказала Глицерин Квин, погладив меня по голове. — Знакомьтесь, это мой сын Юра.

Мальчик был симпатичный и явно с кавказским носом, но меня больше всего удивили его слова:

— Мне ваш фильм понравился. Но почему герой не скрыл от жены, что он оставил радиомаячок в кабине машины соперника? Ведь она может потом попрекать его за это…

— Какой умный юноша! — поразился я. — Я могу тебе объяснить свою точку зрения, но только не сейчас. Мишка покажет вам дорогу в ресторан — жду вас обязательно на банкете! — успел я сказать Глицерин Квин, потому что меня уже оттаскивал наш известный актер, исполнитель главной роли, чтобы дать телеинтервью новостному каналу.

На банкет Глицерин Квин не пришла. Мы с Павлюком «прочесали» все столы и даже сбежали вниз — ее не было.

Павлюк вдруг сказал мне:

— А ты обратил внимание на то, какой у ее сына паяльник?

— Да. Настоящий армянский нос, — сказал я.

— А ты помнишь себя двадцать лет назад? — спросил Павлюк.

— Откуда? — пожал я плечами. — Я тебя помню.

— А я помню тебя, — сказал Павлюк. — Вот ты и сын Глицерин Квин — одно лицо.

— Ты думаешь — это мой сын? — поразился я.

Такая мысль ни за что бы не пришла мне в голову. Все, что было связано с Глицерин Квин, осталось, казалось мне, в общежитии Литературного института, в том времени, и не могло вернуться, особенно в таком продолжении.