А ещё он не любил темноту. В густых тенях ему мерещились всякие твари, когти, шевеление, оскаленные пасти.

Холодный пот выступил на загривке. Далеон попятился, собираясь позорно сбежать, но тут его со спины охватили тонкие руки.

— Это я тебя поймала, — раздался гулкий шепот.

Сердце скакнуло к горлу и заколотилось, как птица, пойманная в силки.

Далеон развернулся, узнал Люц и медленно выдохнул:

— Нельзя ж так пугать. Мстишь мне что ли? — Она хитро улыбнулась. Он крепче прижал её к груди. — Вредина.

— Мой Повелитель! — со стоном выдохнула Люция, привстала на мысочки и жадно припала к его устам.

И он ощутил их ядовитый, губительный вкус. Кисло-сладкий, терпкий и пьянящий с одного глотка. Вкус год-ши. От которого сносит крышу, подкашиваются ноги, в венах вскипает кровь, а все проблемы и оморочки сносит волной безбашенного счастья и дикого восторга. И это так упоительно, желанно до дрожи, что невозможно отстраниться, отказаться, не поддаться.

И Далеон сделал единственное, на что ещё был способен: запустил пальцы в мягкие кудри и углубил поцелуй.

Сдавленный стон.

Дрожь в каждом мускуле.

«Только не отпускай!» — его лихорадочная мольба в мыслях, шепоте, вздохе.

Колени глухо ударяются об кафель.

Тонкие девичьи пальцы алчно гладят плечи, затылок, грудь. Не выпускают. И Далеону хочется взвыть от наслаждения, но он боится оторваться от жарких и мягких губ девушки, что всё время лишь отвергает его, жалит, презирает.

Он боится, что, когда оборвётся поцелуй, снова столкнётся с омерзительной реальностью, где он своими руками убил любой намёк на её нежные чувства.

Он боится встретить отпор и ненависть.

Но Люция из сна и не думает противиться.

Сама тянется к нему, как цветочек к свету. Ластиться, как кошка к любимому хозяину. Выпивает кислород и шепчет, шепчет, шепчет: «Мой Повелитель, мой Повелитель, мой…».

Далеон задыхался. Горел от желания и плавился воском.

Это яд. Вся она. Её поцелуи.

Яд.

Ещё более опасный, коварный и ужасный, чем тот, что впрыскивала в его кровь змеюка из кубка.

Потому что яд змеи бежит по венам и останавливает сердце, а этот — травит кровь долго, мучительно, проникает в каждую клеточку, поражает кости, тянется к разуму. И, даже захватив его, — не убивает, а истязает желанием плоти и жаждой касаний, тепла, чувств. Бесконечно.

Пытка.

И даже зная всё, зная, что будет только хуже, что он пропадёт окончательно, принц продолжил упиваться тлетворным поцелуем так, словно умирал от жажды в пустыне и наконец дорвался до живительного источника.

Он больше не желал пробуждения.

Или спасения от вещего кошмара.

Люция заправила клинки в ножны и глубоко поклонилась Императору, отточено и привычно. И ничто внутри неё не дрогнуло; лицо осталось холодной учтивой маской.

Это не стыдно — кланяться.

Особенно, если враг достоин уважения.

А Магнус достоин. Несомненно.

Он сильнейший террин на планете. Держит в кулаке власть над всеми королевствами и успешно управляет землями да разумными существами. Его уважают подчинённые, страшатся короли, не могут прикончить лучшие наёмные убийцы. Империя при нём, если не процветает, то живет вполне мирно, никто не глодает, никто не жалуется.

Нет бессмысленных межусобиц среди братьев и сестёр (правителем назначается достойный, а несогласные вырезаются); нет подлых и жадных вассалов да сюзеренов, обдирающих простой люд (для них готово отдельное место на плахе); нет войн за ресурсы и территории (такое пресекается на корню, а средства, в случаи надобности, поступят в королевство).

Страдают, разве что, звероморфы и то не во всех городах, но… это издержки войны. Они — causa causarum[1]. Так что в этом нет ничего удивительного.

В целом, несмотря на жесткость строя (вполне обоснованную), Магнуса можно назвать хорошим Императором.

Поэтому Люция не стыдилась кланяться.

Но ни на миг не забывала:

Он убил её семью и друзей.

Вырезал целый клан.

И она несомненно отомстит.

Но… почему Магнус ещё не избавился от неё? Разве он не чувствует её «дурных намерений»? У него же Дар, по словам почившего в темнице сприггана. Ванитас чует, кто злопыхает в его сторону.

Или, быть может, есть какие-то ограничения в расстоянии? Два-три шага, например. Однако пару лет назад, когда он вручал ей в подарок чётки из сапфиров, они стояли в полушаге друг от друга. Дар не мог не сработать, Император не мог не узнать о её ненависти и долго идущих планах.

Или… — Люция тяжело сглотнула — её жажда его погибели слишком мала. Притупилась годами.

Говорят, месть — блюдо, которое подают холодным. А что если, её блюдо слишком остыло? Что если тот спригган-ассасин оказался прав? Что если её возмездие потеряло всякий смысл для неё самой?

И она не станет мстить?

Крестик клятвы над левой грудью ощутимо, болезненно запекло, и Люц едва сдержала гримасу и шипение сквозь зубы. Вот бы Двор оценил! Особенно королева.

Сидит на троне, гневно пыхтит под нос.

Судя по её кислой морде и колючим зенкам, она спит и видит, как бы избавиться от Люции — живой свидетельницы её интрижек с герцогом. Пока живой. За кривую рожу перед светлым ликом её благоверного сильфида наверняка попыталась бы выбить для фарси смертельное наказание за «недостойное поведение» или того хлеще — «неуважение к Императору».

Вот Люц и держалась. От жгучей боли бросало в пот, и дрожали коленки. Но она терпела. Лучше всего на свете Люция умела терпеть и выжидать, пусть в последнее время эмоциональные срывы случались с нею всё чаще, а на Далеона эти правила вовсе не распространялись. Он умел вывести её из себя.

Кстати, сегодня вечером шестой победил её на показательном выступлении (может, тренировки с Рафом сказались, а может Люция не слишком старалась). И теперь стоял довольный: грудь в нарядной голубой тунике колесом, нос задран, точно клюв гордой птицы, на губах блуждает самодовольная, едва сдерживаемая, улыбка.

А глаза светятся. Неподдельным счастьем.

Как у робкого мальчика, получившего свою первую пятёрку и ожидающего одобрения родителя.

И Люция чувствовала, как грудь распирает тепло. И как подрагивают уголки губ, желая растянуться в ответной улыбке. И совсем не жалела, что из-за рассеянности пропустила пару ударов по почкам и заработала нехилые синяки на пояснице.

Не всё ж ей быть победительницей.

И у неё случаются поражения.

Зато Далеона сегодня не накажет «любящий старший брат».

Кейран стоял недалеко от кресла отца и смотрел на шестого с тихой гордостью. Но не его признания желал принц...

Не отрывая глаз от Магнуса, он плавно, словно дикая лесная кошка, скользнул к ступеням помоста и поклонился со всем почтением и даже, кажется, с легким волнением.

— Посвящаю свою победу вам… отец. Пусть ваш век растянется в вечность, а Духи Предков хранят вашу силу, славу и здоровье.

— Да-да, — отмахнулся правитель когтистой лапой, унизанной перстнями и холодно прохрипел: — Благодарю. А теперь вернись на место, мне нужно сделать объявление.

И это всё, что он хочет сказать своему сыну?! Папаша года!

Далеон горько усмехнулся и небрежно склонил голову, прижав стиснутый кулак к сердцу. Волнистые волосы спрятали глаза, но Люц была уверена — взор его угас. Как и надежда в нём.

— Как прикажете, Ваше Величество, — тихо проговорил принц и вернулся под сень анфилады.

Люц провожала его фигуру взглядом, и сердце отчего-то тоскливо щемило.

Каким бы хорошим императором Магнус не был, а папаша из него — дерьмовый. И такой равнодушный он почему-то только к Далеону: с Руби всё совсем не так. С Руби старший Ванитас видится регулярно, раз в неделю, и проводит с ним за чаем минимум полчаса, разговаривает и даже сдержанно улыбается. То же и с другими детьми.