— Разве это признание… — он вдруг доверительно наклонился ко мне. — Это все так, мелочи… Я думаю о признании мировом… И, уверен, оно придет…
Это было настолько по-детски наивно и отдавало столь явственной манией величия, что я еле подавил в себе щекочущий горло смех.
Вспомнилось, как после премьеры его фильма «Падение кондора» в Доме кино, на фуршете, поддатый Юрий Карякин, блистательный критик и публицист, сказал:
— Володя, дорогой, кинцо забавное, но у меня вопрос: ты когда-нибудь что-либо стоящее-то сделаешь?
Амлинский вежливо скрипнул зубами и отвернулся, приняв образ хозяина бала, увлеченного встречей вновь прибывших на его триумф гостей.
Однако же, оказывается, Вова жаждал славы Гете! С другой стороны, почему бы и нет? Чем выше задираешь для себя планку, тем перспективнее прыжок.
Был и еще факт биографии, немало меня озадачивавший: в юности Амлинский стал участником некоего молодежного подпольного «Союза борьбы за дело революции». Союз обвинял Сталина в бонапартизме, отходе от ленинских идей, и, естественно, был разгромлен до основания. Но это был не просто разгром: часть участников получила расстрельные приговоры, иные отправились в лагеря на десять-двадцать пять лет. Что же Амлинский? Был полностью оправдан, как лицо, в конкретных действиях организации не участвовавшее. То есть, состоял, но соблюдал нейтралитет? Объяснение он давал простое: пожалела незрелого паренька сталинская жандармерия, обошлась отеческой нотацией и — проводила в дальнейший творческий путь…
Со мной он не скрывал своих приятельских отношений с курирующими Союз писателей чекистами из пятого идеологического управления; западные издания наших диссидентов, которые они ему предоставляли для ознакомления, не без нотки хвастовства мне демонстрировал и давал почитывать… При этом в разряд стукачей, как личность он не вписывался, но, если строить версии, то — как «свой парень на всякий случай» — почему бы и нет? Растущая в своей гражданской карьере агентура рано или поздно становится респектабельной элитой общества и переходит в категорию «лиц на доверии»… Да и что было взять с сопливого мальчишки, случаем затесавшегося в романтический мир политического подполья, и очутившегося в итоге в стальном подполье Лубянки? Романтиками, впрочем, в первую очередь являются те осудители контакт¸ров с госбезопасностью, кому по счастью удалось избежать ее интереса к их персонам.
Амлинский взахлеб дружил с Евтушенко и, наблюдая их общение, где царили гармония и единомыслие, я невольно чувствовал, что идут они, под доброжелательным взором властей, одной и той же стезей, и выбор ее для них одинаково выгоден, логически оправдан, но в глубине души — досаден… И, понимая друг друга, своим единодушием они поддерживали в первую очередь сами себя. В их окружении мне поневоле вспоминались Стругацкие, Васильев, Казаков, Пикуль… Эти не прогибались ни перед кем, и понравиться кому-либо не старались.
Летел Амлинский в Баку по приглашению местных книгопечатников, решивших переиздать часть его писаний.
— А ты чего в Баку? — спросил он меня.
— Еду улаживать недоразумения среди местных кланов, — не стал скрывать я истины. — Как представитель прессы.
— То есть, гешефтик, — заметил он ядовито. — Тебе писать надо, а ты занимаешься черт знает, чем!
— Пишу, — сказал я. — Но мне надо еще кормить семью, заправлять бензином машину, чтобы возить в аэропорты и на дачи некоторых влиятельных особ, за свои протекции меня эксплуатирующих…
Намек мой он тут же уяснил, покосившись на меня с хитрым и злым прищуром.
— Поэтому, — продолжил я, — не получая льгот, зарплат и иных пряников от Союза писателей, вынужден отыскивать подножный корм, дорогой мой педагог… Кстати, двадцать пять рублей вы у меня занимали в Репино, когда мы в доме незамысловатого творчества там обретались, простите за мелочность…
— Да? А я и не помню… Отдам, конечно, но сейчас с деньгами сложно…
— Что ж, деньги — самый распространенный дефицит… — кивнул я.
— А в принципе, может, ты и прав, — внезапно согласился он, подогревая своей покладистостью мою лояльность в отношении невозвратного, ясное дело, долга. — Реальная жизнь, реальные коллизии… Они наполняют прозу правдивостью, выстраданностью, точными деталями…
— Вот именно, — сказал я. — Поскольку способность к воображению развита у меня слабо, пишу, опираясь на лично пережитое…
— Это на тебя Катаев влияет?
— В смысле?
— Имею в виду «Алмазный мой венец». Давно его видел?
— Катаева? С месяц назад. На даче.
— Как старик?
— Ходили по участку. Ругал Запад.
* * *
Баку встретил меня едва ли ни летним теплом, искрящимся в солнце морем и пряными запахами южного виноградного города. Разместил меня Изик в «Интуристе» по прокурорской броне. По приезде, прямо из номера я позвонил в приемную министра, сообщив секретарше свое имя, фамилию, статус и попросив о встрече с ее сиятельным шефом. Ответный звонок прозвучал буквально через минуту и в голосе секретарши я уловил зыбь тревоги и волнения:
— В какое время вам удобно к нам приехать?
— Ну… завтра, к часу дня.
— Мы пришлем за вами машину…
Ужинали в отдельном зальчике презентабельного ресторана в компании друзей Изика — двух прокурорских и трех местных чекистов, один из которых служил в охране ливанского лидера Каддафи и ныне прибыл на родину в отпуск. На мой вопрос, отчего в Ливии не нашлось местных телохранителей, ответил уклончиво — дескать, профессионализм советской охранной школы лучший в мире, однако за этим фактом прослеживалось иное: острая политическая заинтересованность СССР в режиме ближневосточного диктатора и в сохранении его благополучия. Да и вообще стратегический объект под присмотром…
Этот парень из азербайджанской «девятки», то бишь Девятого управления КГБ, занимавшегося охраной правительства, представлял для Изика с его дружками немалую ценность. Как я уяснил, валюта на руках этих деятелей не переводилась, а через Ливию с дипломатическим паспортом и спецрейсами сюда, в Баку, можно было перевести горы заграничного дефицита, реализовав криминальные по тем временам доллары в ходкий товар.
Стол, понятное дело, ломился от изысканных блюд, чье перечисление могло бы привести к голодному обмороку жителей российской глубинки; кувшины со свежевыжатыми соками соседствовали с коньячно-водочным изобилием; увесистые золотые зажигалки мерцали у хрустальных пепельниц, и доносились до меня застольные прокурорские реплики, например:
— … Важен не состав преступления, а состав суда…
— Личность преступника в интересах следствия не установлена…
Компания Изика собралась здесь не только ради выпить-закусить, но и обсудить, в частности, детали предстоящей операции по моему визиту к здравоохраняющему министру.
— Завтра пусть приедет к нему на их машине, — сказал один из чекистов. — Мы ее сопроводим. Обратно поедешь с нами. Далее: из «Интуриста» переселим тебя на нашу квартиру. У него много прикормленных мусоров, в гостинице возможны провокации. Подсунут какую-нибудь девку, или устроят пьяный конфликт…
— У меня на даче будет жить, — сказал Изик. — Зачем квартира? На берегу моря, прислуга, шофер с машиной, местные бойцы в случае чего…
Я невольно вздохнул, понимая: соскочить со складывающейся ситуации теперь получится едва ли. Хоть весь обмажься вазелином отговорок, из этих тисков — без увечий, пусть даже моральных, теперь не вылезти. Вот тебе теоретические незамысловатые планы проветриться, набраться впечатлений… Будут тебе впечатления!
— За вашу замечательную страну! — я поднял рюмку.
На лица моих сотрапезников опустились тени озадаченности.
— Почему страну? — подал голос один из чекистов. — Мы — советская социалистическая республика.
Я хотел спросить, где он видел какие-либо Советы, и что они вообще из себя представляют, но с данным вопросом решил не перебарщивать. Однако с мягким нажимом повторил:
— За вашу гостеприимную страну!
