— Кто за то, чтобы признать этого негодяя виновным в заговоре против трона?

Восемь рук взметнулись в ответе «за».

— Какое наказание мы должны применить к виновному?

— Смерть! Смерть! Смерть!..

— Пресветлая королева! — вскочила со своего места Дамира.

— Я слушаю тебя, сестра.

— Послезавтра у нас назначены игровые бои на ристалище. Я предлагаю: пусть жизнь этого подлеца оборвут лапы священного зверя.

— Да будет так, Верховная! Приговор окончательный и обжалованию не подлежит…

Следующие двое суток магией меня не лечили. И вообще, ни заклятий, ни артефактов не применяли — только разного рода примочки и какие-то травки-отвары. Наверное, только чтобы не сдох раньше времени. А то ведь помру перед казнью, неудобно получится — такое зрелище здешнему высшему обществу обломаю.

«Смерть в лапах священного зверя», как выразилась верховная жрица. Понятия не имею, что это за зверь за такой и чем он для местных священен, но раз жрицы Совета с нескрываемой радостью назначили его орудием казни, значит, зрелище предстоит и вправду эпическое.

Лишить их этого зрелища мне может помочь лишь магия. Которую против меня никто применить не желает. Обидно, однако. Так, блин, обидно, что прямо спать не могу. Ворочаюсь, лязгаю кандалами, которые после экзекуции во дворце снять с меня не решились. Стискиваю зубы от боли — раны от ударов кнута ноют и дёргают совсем не по-детски. Лупила-то меня «гражданка Ирсайя» со всей своей пролетарской… ну, в смысле, аристократической ненавистью.

Даже странно, как насмерть ещё не забила. Ведь женщина в гневе — это действительно страшно. Особенно, если эта женщина — королева. Но, что ещё удивительнее, ненависти я к ней ни тогда не испытывал, ни сейчас, когда знаю, что уже завтра меня казнят. Точней, попытаются. А вот получится или нет, тут, как говорится, посмотрим. Сделаю так, чтобы магию против меня применили — спасусь. Не сделаю — отправлюсь (и вероятней всего, по частям) в желудок священному зверю, кем бы он ни оказался…

А к королеве я, в самом деле, претензий каких-либо не имел. Она ведь и вправду хотела во всём разобраться и не желала, в отличие от той же Дамиры, сразу навесить на меня всех собак. Скорее, наоборот, была ко мне максимально лояльна… конечно, в той степени, какую могла позволить себе в сложившейся ситуации. И даже, наверно, пыталась спасти меня. Но опять же по-своему — заменив преступление, в котором меня обвиняли, на менее тяжкое.

Зачем ей это понадобилось? Хрен знает.

В любом случае, важен лишь результат. А результат, увы, получился плачевный. Я сказал то, что никак не должен был говорить. Правда, узнал об этом потом, когда что-то менять стало слишком поздно. Приговор был вынесен, его поддержали все члены Совета…

Пока сидел в камере и ждал казни, никто со мной не разговаривал. Тюремщики всё делали молча, с абсолютно постными рожами. Мог бы конечно их раззадорить, спровоцировать на активные действия, но только смысла не видел. Вот если бы жрица какая-нибудь ко мне заглянула, тогда б я попробовал — вдруг получится. Но жрицы ко мне, как и дознаватели, уже не заглядывали. Готовиться к экзекуции приходилось самостоятельно.

И я готовился. По большей части, морально. Потому как понятия не имел, что ждёт меня на «ристалище» и как, вообще, это «ристалище» выглядит…

На исполнение приговора меня повезли в закрытой повозке. Еды с утра не давали. И даже последнее желание приговорённого — вот, гады! — исполнить не предложили. Просто впихнули в тюремный фургон, приковали к уложенному на днище бревну и приказали возничему «Трогай!»

Повозка катилась недолго. По доносящимся из-за полога звукам я понял, что сначала мы двигались по заполненным людом улицам (празднования десятилетия восшествия на престол нынешней королевы, видать, уже начались), затем въехали в охраняемую от простого народа зону, а потом в какое-то здание. Судя по эху, ангар или склад, длинный и полупустой.

«Выводи!» — скомандовали откуда-то сбоку.

Через десяток секунд я оказался снаружи. Помещение, в котором остановилась повозка, напоминало огромный подвал, в котором когда-то хранили бочки с вином. Каменные сводчатые потолки, грубая кладка, остатки стеллажей и подпорок — всё это освещалось десятками подвешенных возле стен магических светляков…

Эх! Если бы меня подвели хоть к какому из них…

Однако, увы. К светлякам меня подводить не стали, а повели вдоль разобранных стеллажей в дальний конец подвала. То, что это и вправду подвал, стало понятно, когда пол превратился в пандус, и впереди забрезжил солнечный свет, проникающий внутрь через широко раскрытые двери. Вблизи они показались мне словно окном в другой мир, откуда в звенящее кандалами и укутанное во мрак подземелье доносились звуки свирелей и лютней, запахи лаванды и базилика, свежесть далёкого моря и укрытых снежными шапками гор, тепло июльского дня и прохлада дождливой осени, гомон людской толпы и шорох раскачивающихся под ветром деревьев…

Четверо дюжих охранников, не останавливаясь перед ступеньками, протащили меня мимо распахнутых створок и бросили на горячий песок. Я подслеповато прищурился, и неожиданное волшебство кончилось, не начавшись. Мы находились в окружённом решёткой загоне, из которого выйти можно было или назад в подвал, или в другой загон, раз в тридцать длиннее и шире. Как в цирке на выступлениях дрессированных тигров и львов.

Купола в здешнем «цирке» не наблюдалось. Сооружение больше напоминало античный амфитеатр под открытым небом, с уходящими вверх трибунами, под завязку заполненными вовсю галдящими зрителями. Один в один Колизей, но только размером поменьше — на пару сотен «богатеньких Буратин», оплативших места на нижних рядах и в укрытых балдахинами ложах, и тысячи на полторы обычного «плебса», наблюдающего за представлением с верхних ярусов.

Лучшие места, что понятно, в здешнем Колизее были заняты жрицами, а самые лучшие — жрицами из Совета. В главной ложе, задрапированной бархатной тканью зелёного цвета с золотыми кистями и вышивкой, восседала властительница Ларанты. Как и в зале суда, её лицо закрывала белая полумаска.

Рука королевы величественно поднялась, а затем опустилась.

Звонко ударил гонг.

Трибуны разразились громкими криками.

О чём они там вопили, я не прислушивался. Сразу же после гонга меня подтащили к выходу на большую арену и принялись расклёпывать кандалы. Как только последняя цепь упала на землю, в мою спину уткнулись несколько копий и подтолкнули вперёд, к «заботливо» приоткрытой решётке. Едва я переступил границу между загонами, её тут же захлопнули, а зрители завопили ещё сильнее. Причину их возбуждения я обнаружил, когда огляделся.

На противоположном конце арены имелся точно такой же загончик, как тот, из которого меня вытолкали. И там точно так же суетились охранники с копьями. Вот только выталкивали они… или, скорей, выгоняли оттуда не человека…

Зону ристалища огласил грозный рык. Огромный зверь — метра четыре в длину и до полутора в холке — выпрыгнул на арену. С парочки выступающих из пасти клыков стекала слюна. Лобастая голова поворачивалась то влево, то вправо, длинный хвост нервно бил по песку, взметая его, словно пыль.

Зверь был красив. Той красотой, что присуща всякому хищнику семейства кошачьих.

Внешне он походил на доисторического саблезубого тигра, вот только шкуру имел не «привычную» полосатую, а… плавно меняющую расцветку в зависимости от того, как на неё падает свет. Почти как у хамелеона, когда тот сливается с местностью.

На шее у кототигра поблёскивал серебристый ошейник…

Будто не обращая внимания от замершего в дальнем углу человека, он мягко прошёлся вдоль ограждающей арену решётки, несколько раз рыкнул на вопящих снаружи зрителей, дважды припал к земле, трижды сжался в комок и как-то совсем незаметно вдруг оказался шагах в десяти от меня. Один хороший прыжок, и я не успею даже «Мама!» сказать…