Вот идет румын Бола. Крупный, высокий. Лоб с залысинами. Его я немного знаю. У Бола литые квадраты брюшного пресса, словно пластинчатый панцирь. Он выставляет руки-клешни, оставляя минимум возможностей для. атаки, и предпочитает силовую манеру ведения схватки. Ему бы только уцепиться. Неважно за что — ногу, руку, голову. И уж если захватил, то выдерет с корнем, взметнет борца до потолка, на второй этаж, как говорят у нас. Но Боле неособенно везет; чего-то он недотянул в борцовском искусстве, но чего? Себя он потом найдет в учениках. Но ни он, ни мы сейчас даже не подозреваем, что в 1974 году в Стамбуле на первенстве мира его питомец Ладислау Шимон выиграет чемпионскую корону в тяжелом весе.

Победитель Мельбурнской олимпиады Сасахара по-японски корректен. Он совершенно не похож на богатыря. Его тренерская слава переросла спортивную. К Риму американскую сборную готовил он. Именно в Термах Каракаллы янки добились триумфального успеха: они выиграли три золотые медали. Готовясь к Токийской олимпиаде, американцы отказались от услуг Сасахары и вернулись домой ни с чем.

Наши ребята здороваются с Антонсоном. Рыжеватый и белесый одновременно, шведский тяжеловес напоминает скорее лесоруба, чем мастера партерной борьбы. Его имя гремело в пятидесятые годы. И хотя он представитель классического стиля, считаю его своим, «тяжем», и смотрю на него со стороны с уважением. Швед приехал в качестве арбитра. Он серьезен, как и подобает строгому судье. Долго около нас не задерживается, иначе смогут воспринять его поведение как проявление особой симпатии.

Я пока инкогнито. Все уверены, что тяжеловес в сборной СССР — Александр Медведь. Он уже был в этой роли на прошлогоднем первенстве в Иокогаме. Хоть и занял третье место, но нагнал страху на маститых своей неугомонностью. Поэтому здесь все внимание на него. А мне остается лишь одно — наблюдать как бы со стороны за своими соперниками.

Под возгласы общего изумления шествует мимо чернокожий тяжеловес: громаден, увесист, окружность талии (хотя такое понятие применительно к нему весьма относительно, ибо грудь и живот составляют у этого супермена единое целое) такова, что длины моих рук явно не хватит, чтобы его обхватить. Будто камень с души свалился, когда я узнал, что негр-гигант — борец классического стиля, а не «вольник».

Даже на следующее утро, на взвешивании, мои соперники не подозревали подвоха. Они скользили по мне равнодушными взглядами и цепко следили за малейшим движением Александра Медведя. Только Вильфред Дитрих вроде бы что-то заподозрил. Да еще Каплан.

Сама процедура взвешивания — разгар войны нервов. Раннее утро. Вид у всех после сна помятый, от бессоницы тем более. Ленивые движения, зевота. Но это маскировка. Внутри уже все горит, все на взводе. Победа или поражение закладываются уже здесь.

Мы неторопливо расшнуровываем ботинки, будто невзначай заглядываем в судейские протоколы; вес борца — индикатор его боевой формы.

Наконец один фаворит решается. Его вес фиксируют. В удостоверение личности смотрят ради проформы: таких знают в лицо.

Я выжидаю. Не знаю, что этим выигрываю, но медлю. Настрой у них на Медведя, и чем позже узнают обо мне, тем лучше.

— Подожди, — говорит Преображенский. — Твои соперники сейчас уйдут из зала, а когда увидят новую фамилию в протоколах, тогда пусть ломают головы.

Я молча соглашаюсь. Становлюсь на весы в опустевшем зале — 105 килограммов. Мой стартовый вес. Теперь до начала жеребьевки остается час, всего шестьдесят минут. Они страшные, эти шестьдесят минут, пугающе пусты своей неизвестностью: ты не знаешь, сведет ли тебя судьба в первом же круге с сильнейшим и твои надежды рухнут все разом или удастся продержаться до последнего дня, занять почетное место в призовой тройке. Что сейчас происходит в душе у каждого, кто подошел к этой невидимой черте! Это неведомо.

Преображенский, зная о наших волнениях, сразу же после, жеребьевки появляется с листочком, на котором наспех нацарапаны составы пар. Каждый из нас переписывает фамилии своих соперников. Теперь есть чем заняться: пытаешься представить схему своего первого поединка, прикидываешь, как поступить во второй встрече. Дальше этого заглядывать в будущее не резон. Кто-то получит травму, кто-то под грузом штрафных очков выйдет из турнира, кто-то от робости возьмет справку у врача о недомогании…

Мне повезло. У меня первые два круга легкие.

— Смотри, — говорит тренер. — Вначале у тебя южноафриканец. Что-то я о нем ничего не слышал. А что там дальше?

— Американец, — отвечаю я, — Мервил… С какой-то славянской фамилией — Соловин.

— Так, так. — Тренер поглощен перематыванием фотопленки. Склоненная набок голова прислушивается, кажется, к тому, что делают его руки. Но, уверен, он думает обо мне. — С первым тебе бороться утром. Значит, схватка с американским «тяжем» вечером. А во второй половине дня зрителей будет погуще. Жди ажиотажа. Болеют всегда за земляка.

— Преображенский уходит. Больше не услышу от него наставлений.

— Чемпионат мира! — сделав удивленные глаза, скажет он через пару часов перед выходом на помост. — Борись, Саша, как умеешь. Выше держи голову только. Знай, и тебя боятся. Ты советский, а наших не считают последними. И раз ты выступаешь за сборную команду СССР, значит, того стоишь.

Нелегкая тренерская работа. Тренер в ответе за всех, и я знаю, болит его сердце за меня. Но нельзя уделить мне внимания больше, чем другим: обидятся друзья по команде, будут ревновать. Мы оба прекрасно понимаем ситуацию.

Александр Медведь идет напролом. Опыт у него есть — за плечами чемпионат мира в Иокогаме. В Толидо в полутяжелом весе он чувствует себя спокойно. Поджар. Не то баскетболист, не то десятиборец. Расправляется с соперниками будто на спор: кого уложит на лопатки быстрее. Уходит с ковра сухой, лишь грудная клетка ходит ходуном, выдавая его азарт.

У меня тоже все в порядке. Корифеи в турнирной таблице находятся кто выше, кто ниже меня. Они идут к финалу уверенно, кроша всех на своем пути. Вернее, не то чтобы с особым блеском, а как-то по-деловому, словно ледоколы в торосах. Мои противники не чета тем, кто противостоит асам, поэтому расправляюсь с ними быстрехонько. Даже с американцем — обладателем славянской фамилии. Внешне он выглядел достойно — рослый, хорошо сложенный. А на поверку оказался неумехой.

Фавориты знают, что мне попались противники слабые. И делают вид, словно меня не существует. Они полагают, что я не буду участвовать в дележе призовых мест. Их взгляды как бы говорят: «Хорохоришься, воюя с пижонами. Дай срок, доберемся до тебя, собьем спесь».

Скорее всего, это мне кажется. После схватки забираюсь на трибуну повыше. Оттуда, как с капитанского мостика, все видно.

Последний день. Утром моя фамилия выписывается против болгарина Лютви Ахметова.

— Он уже пару лет не поднимался на высшую ступеньку, — говорит тренер, разминая меня перед выходом на ковер. — Считает, что заждался, и теперь самое время отобрать у Каплана титул. На тебя, наверное, смотрит словно на подарок судьбы. Для него главное — Хамид. Повернись-ка на живот.

Переворачиваюсь. Длинная обтянутая клеенкой массажная кушетка холодит. Тренер особенно тщательно разминает кисти, предплечья, плечи. Он делает это мастерски. Установок — выиграть, проиграть, свести схватку вничью — не дает. Пот с его лица капает мне на спину. Сергей Андреевич старается вовсю. Встряхивает руки. Как гитарист, настраивающий гитару, вслушивается в бицепсное колыхание.

— Все, готов. Походи немного. — И добавляет: — Если получится, попробуй его ошеломить.