Однако где же М. могла быть в это время дня? Раз машина на месте, значит, она ушла пешком, рассуждали все.

Вообще-то М. частенько в одиночку отправлялась в дальние прогулки/походы, даже в плохую погоду. Она бродила по гористой сельской местности, которая простиралась за Драмлин-роуд, ходила по диким пустошам вдоль берегов озера Кайюга, где не было ограждений частных владений.

Она предпочитала гулять одна. Правда, иногда, непонятно почему, вероятно, по ошибке решив, что мне скучно или тоскливо, М. брала меня с собой.

Во время таких прогулок я чувствовала себя неуклюжей и раздраженной. М. бодро шагала по тропе впереди, словно забыв обо мне, а потом вдруг резко останавливалась и ждала, пока я, запыхавшаяся и потная, ее догоню.

Просто воплощение терпения. Она никогда не закатывала глаза. Ну что вы, как можно!

А потом еще удивлялась, почему это я обычно отказываюсь от прогулок с ней. Как будто ей было невдомек.

– Джорджина?

Отец близоруко сощурился на меня поверх двухфокусных очков, увидев, что я стою на лестничной площадке и смотрю в окно на причудливые облака. Гонимые ветром, они напоминали флотилию потрепанных штормами кораблей. В этот момент голова моя была совершенно пуста, словно гладкая стена, которую окатили водой из шланга.

В это время дня отец обычно работал – в конторе, что находилась в деловом квартале Авроры, или в своем кабинете в глубине дома: беседовал по телефону с консультантами по инвестициям из Нью-Йорка, с горячностью военачальника, раздающего награды и назначающего наказания, отдавал распоряжения насчет акций. Мы с детства усвоили, что в такие моменты отца нельзя отвлекать. Как будто у нас были какие-то причины ему мешать!

Однако сейчас он выглядел растерянным, словно заблудился. Взволнованный, рассеянный, к счастью, он не заметил, как я с виноватым видом спрятала то, что держала в руке. Это была одна безделушка из комнаты М. – маленькое недорогое украшение, которого сестра никогда не хватится; она могла бы заметить пропажу, если бы это был тюбик губной помады «Миднайт роуз» (израсходованный). В сущности, мне он был ни к чему, я ни за что не стала бы накладывать макияж, это все равно что садовым совком размазать на лице шпаклевку или нанести на мои пухлые щеки клоунские румяна.

Отец спросил, видела ли я сегодня Маргариту, но я из-за гула в ушах не расслышала его вопрос. Он повторил, и с моих губ сорвался крик, удививший нас обоих:

– Нет! Я не видела Маргариту с самого утра. Почему все спрашивают меня о ней?!

Вскоре стали звонить наши родственники. В Авроре вести распространяются стремительно.

Где Маргарита? Маргарита не объявлялась? Кто-нибудь сегодня видел Маргариту?

С момента исчезновения М. не прошло и восьми часов, а уже пошел слух, что с М., должно быть, что-то случилось, это на нее не похоже.

Да, такой вот бред! Но, по-видимому, только я одна это понимала.

Отец заявил, что сам будет отвечать на звонки. Не позволил Лине даже снимать трубку.

«Командный» голос отца. Жесткий голос мужчины, привыкшего к тому, что его слушают. Громкий голос человека, у которого проблемы со слухом. Родственники по телефону справлялись об М., а отец молниеносно отвечал вопросом на вопрос, подобно тому, как вошедший в раж игрок в пинг-понг мгновенно отбивает шарик.

Есть известия о его дочери? Маргарита звонила кому-нибудь из них? Она уехала из города, никого не предупредив? У Маргариты есть друзья в Итаке. Может, она там?

(Но если М. уехала в Итаку, почему ее машина стоит в гараже?)

(На это обстоятельство в дальнейшем будут ссылаться как на свидетельство того, что М. уехала не по своей воле. Ведь ее «Вольво» остался в гараже! Как будто это что-то доказывало.)

Как-то раз позвонил тот настырный старший художник-педагог из ее колледжа. Он даже решился спросить у отца, нет ли какого-нибудь «приватного номера телефона», по которому он мог бы связаться с Маргаритой «по сугубо личному вопросу», а отец ответил ледяным тоном: «Сэр, кто бы вы ни были, мне все равно, коллега вы моей дочери или нет, имя Элк мне незнакомо, и подобная информация вас не касается. Всего доброго!»

(Тогда нам не показалось странным, что этот Элк так настойчив, как будто между ним и М. существовали некие отношения, о которых мы не знали.)

Отец был так встревожен, что не мог сидеть дома. Настоял, чтобы мы с ним проехались в его солидном черном «Линкольне» по нашему городку. Мы медленно катили по Мэйн-стрит вдоль темных витрин магазинов (несколько из них принадлежали ему), затем свернули на Лейквью-авеню и поехали мимо сияющих огнями особняков наших родственников Фулмеров – тетушек, дядюшек, кузенов и кузин. Некоторые из них относились к М. и ко мне чуть лучше других, но ни у кого не было настолько близких отношений с М., чтобы она могла запросто зайти к ним в гости, не уведомив нас. Шмыгая носом, отец внимательно вглядывался в первый из этих домов, словно намеревался свернуть на подъездную аллею.

– Папа, не надо, – резко сказала я. – Не доставляй им такого удовольствия.

Он вздохнул, соглашаясь со мной. Маргарита уж точно не хотела бы, чтобы ее завистливые кузены и кузины болтали о том, что она пропала без вести.

Потом, все так же медленно, мы поехали по Черч-стрит, мимо окутанного мраком «исторического» кладбища. Потрепанные непогодой надгробия жутко светились в темноте, словно пораженные радиацией зубы. Казалось, они насмехались над нашими нелепыми и бесполезными поисками.

Затем – крутой подъем к студгородку колледжа. Застывшие здания из красного кирпича, унылые, похожие на фрегаты на гребне волны какого-то сухопутного моря. Колокольня, часовня. Монотонный бой курантов – девять вечера. Белый циферблат часов сияет, как лик самого идиотизма, лишенный выражения человеческого лица.

М. не хотела возвращаться в Аврору. Вернулась лишь «на время».

Она вела себя самонадеянно, ко мне относилась снисходительно. Ну как же! Она ведь вернулась домой из Нью-Йорка ради меня. А может, она мне завидовала.

Сестра вернулась домой после смерти мамы. Я по ней очень горевала (наверное, но точно не помню).

Хотя маму я не любила – то есть любила, но не очень.

Впрочем, я никого не люблю – так чтобы очень сильно.

М. согласилась работать в колледже при условии, что ее скромное жалованье будет перечисляться в стипендиальный фонд. Но чтобы об этом никто не знал: М. не хотела прослыть «филантропом», иначе ее коллеги-художники (большинство из них были старше сестры) чувствовали бы себя неловко в ее присутствии.

Да, конечно, по социальному статусу они были ниже Маргариты Фулмер. И им это давали понять.

Любой из ее коллег мог желать М. зла.

Наш род давно занимал видное положение в Авроре и окрестностях. Отец моего отца и его дед были членами попечительского совета женского колледжа, а теперь в него входил и мой отец. В нашей семье были банкиры, инвесторы, застройщики, благотворители. М. немало смутилась, когда узнала, что одно из старейших и наиболее солидных зданий в студгородке носит имя ее семьи.

Мама, разумеется, тоже происходила «из хорошей семьи». Кто бы сомневался.

В ее роду, как выяснилось, женщины имели предрасположенность к определенному типу онкологии. И многие умирали от рака.

О деталях я, пожалуй, умолчу.

Интересно, папу тоже посещали такие мрачные мысли? Если он вообще позволял себе думать о смерти матери, из-за которой наша, казалось бы, крепкая семья дала трещину.

Угрюмо глядя вперед, он медленно ехал по извилистым дорогам студгородка, иногда останавливался и всматривался в темноту между зданиями и в скрытые тенями уголки, которые в свете фар оказывались безжизненными и пустыми, как внутренность картонной коробки.

Я была взвинчена и, сидя рядом с отцом на пассажирском кресле «Линкольна», зажимала между коленями кулаки, чтобы не елозить и не дергаться. Я не решалась вслух произнести то, что само просилось на язык: «Пап, неужели ты правда думаешь, что Маргарита прячется где-то здесь в темноте? Правда думаешь, что найдешь ее тут?»