Эта новость меня ошеломила. Повергла в шок. Я на ощупь нашла стул и бухнулась на него. Ощущение было такое, будто меня ударили в живот.

Элк – человек, утверждавший, что мы с ним «родственные души», – предал меня.

Меня и Маргариту.

Из трубки по-прежнему раздавался визгливый негодующий голос Дениз, но я уже ее не слушала. В ушах звенело и трещало. Мне казалось, я вот-вот грохнусь в обморок.

Я постаралась поскорее найти номер газеты «Итака джорнал» и прочитать чудовищную передовицу. Как и сказала Дениз, фотографиями с выставки статья, слава богу, не сопровождалась, но зато был помещен снимок Элка, позировавшего в своей мастерской. Заляпанный краской комбинезон, сверкающие змеиные глазки полуприкрыты, на губах в обрамлении ощетинившихся бакенбард играет самодовольная улыбка, а седоватые волосы волнами падают на плечи, будто кудри напудренного парика. Даже от подписи под фотографией отдавало хвастовством: «Скандальный художник отрицает, что ”эксплуатирует” образ богатой наследницы из Авроры, пропавшей без вести в апреле».

Я была до того потрясена, что буквы и слова перед глазами прыгали, сливались и расплывались. Вообще-то, статей на первой полосе было две. Одна – обзор выставки, которой дали обманчиво скромное название «Ключи к разгадке исчезновения…». Автором выступил искусствовед, но, к его чести, он обвинил Элка в «неэтичном поведении». Со слезами на глазах я читала и перечитывала текст, пытаясь сосредоточиться, несмотря на то что в голове стучало от обиды и унижения.

«Беспринципный художник», «ультрапередовой, скандальный, для него не существует запретных тем», «непристойная, смелая ”реконструкция” недавнего трагического события», «богатая наследница из Авроры Маргарита Фулмер», «скульптор», «Гуггенхайм», «колледж Авроры», «утверждает, что руководствуется не низкими, корыстными или женоненавистническими мотивами», «в традициях Энди Уорхола ”исследует”, ”пародирует” поп-культуру», «жертва», «белокурая красавица». «Мертва».

«Мертва!» Впервые кто-то открыто признал, что Маргариты, возможно, нет в живых.

Меня удивило и шокировало, что Элк изобразил Маргариту мертвой. Мне он всегда говорил, что считает Маргариту просто без вести пропавшей…

Тем более нельзя допустить, чтобы папа увидел эту выставку. Будет лучше, если он вообще о ней не узнает.

И разве Элк не был влюблен в М.? Разве он не рассматривал как зачарованный ее фотографии юных лет в маминых альбомах всего несколько недель назад?

Такого просто не может быть. Это какая-то ошибка.

Никого не предупредив о своих планах, я наняла машину и попросила довезти меня до галереи в Итаке, где Элк выставил свои работы. Хотела самолично убедиться, что эти его картины действительно такие гнусные, скандальные и позорные, как о них писали. Собираясь на выставку, я надела темные очки и широкополую шляпу, которую низко надвинула на лицо. Боялась, что кто-то узнает во мне родственницу Маргариты Фулмер! Это было маловероятно, но я решила, что лучше не рисковать.

Сразу же по прибытии в галерею меня ждал первый сюрприз. Невзирая на то что день был будний, расположенная в переулке маленькая галерея, где проводилась выставка цикла картин Элка маслом «Ключи к разгадке исчезновения…», оказалась не безлюдной, как я надеялась. В маленьком зале, где экспонировались шесть огромных полотен, толпились восемь или девять человек. Бесстыжие любители сенсаций, вуайеристы, они с близкого расстояния рассматривали развешанные в определенной последовательности портреты обнаженной женщины, имевшей очевидное сходство с моей сестрой Маргаритой.

Значит, все, что я слышала и читала, было чистой правдой. Молва не преувеличивала.

Какое же это было разочарование! До последней минуты, пока я не вошла в галерею, я надеялась, что на картинах цикла «Ключи к разгадке исчезновения…» была изображена не моя сестра, а кто-то другой. Ведь не мог же Элк предать нас.

Полотна висели в порядке увеличения степени откровенности – «обнаженности». Первая, наименее оскорбительная, являла собой призрачное изображение очень молодой женщины, юной девушки, с нечеткими чертами лица и длинными серебристо-белокурыми волосами, которые струились волнами, словно модель находилась под водой. С обмякшими руками и ногами, она лежала на диване в ворохе мятых простыней, которые были выписаны детально, со всеми складочками. Казалось, она спит, даже не догадываясь о присутствии зрителя, о том, что ей грозит явная опасность. Целомудрие в сочетании с надменностью: красивая женщина, беззастенчиво выставляющая себя напоказ, она уверена, что ничего плохого с ней не случится.

На следующей картине, тоже в стиле импрессионизма, детали внешности были выписаны более зловеще и четко: черты лица менее смазаны, а само оно красивое, но уже не очень молодое и целомудренное. У глаз и уголков рта заметны морщинки, тело потеряло былую упругость. Небрежно раскинутые руки и ноги, кремовые груди, живот, бедра художник изобразил как на вульгарно-комических рисунках на обложках календарей. Правда, голые ноги терялись в тени, а глаза были закрыты.

В сюжете третьей картины отсутствовал всякий намек на романтичность. Кисть художника грубо, беспощадно, агрессивно, жестоко выпячивала наготу. Зритель сразу понимал, что женщине за тридцать, а может, она и старше. Ее запястья и лодыжки были связаны чем-то вроде галстуков, во рту кляп, уже некрасивое лицо искривила гримаса ужаса, на измятой постели были заметны пятна грязи.

На каждом последующем полотне обнаженное тело изображалось все более неприглядно: морщины на лице, сдувшиеся и обвислые груди, мускулистые ноги, покрытые блестевшими, как железные опилки, волосками, складки на горле и животе подчеркивались излишне выразительно. Лобковые волосы обозначались небрежными мазками. Они были темнее, чем волосы на голове женщины (будто М. специально обесцветила их до серебристо-белокурого оттенка! Вранье. Еще один оскорбительный выпад).

Кожа становилась все более бледной, восковой, с зеленоватым оттенком. Область промежности была повреждена, крови прибавлялось, и наконец на последней картине зритель видел истерзанное мертвое тело – труп: выпирающие кости, сдувшиеся обвислые груди с сосками будто из пластика, некогда гладкую молочную кожу покрывали синяки. Измученный рот, из которого уже вынули кляп, был раззявлен в бессмысленной гримасе; глаза, утратившие всякий блеск, частично закатились наверх; голова поникла. Запястья и лодыжки освободили от пут, на месте которых остались глубокие борозды, словно их связывали не тканью, а чем-то более жестким. Толстые расплывшиеся ляжки были раздвинуты, беззастенчиво демонстрируя себя «во всей красе».

Месть Элка моей сестре за то, что она отвергла его. Месть Элка семье Фулмер.

Посетители галереи хранили молчание. Очевидно, пришли сюда за порцией щекочущих нервы впечатлений, но теперь поняли, что эта выставка носит отнюдь не вдохновляющий характер. Один за другим они быстро покинули зал. Я осталась одна, с возрастающим ужасом и изумлением таращась на окружающие меня полотна.

Возможно, я ненавидела сестру. Любила, наверное, но, конечно, и обижалась на нее. Но настолько сильной ненависти к М. не было. Нет.

М. с ума бы сошла, если бы знала, что ее нагое тело, точнее, гротескную карикатуру на него, выставили на всеобщее обозрение в Итаке (штат Нью-Йорк), где ее многие знали. Тем более что Итака находилась всего в часе езды от ее родного города, где М. знали фактически все. Хуже того, даже у тех, кто никогда не видел мою сестру, ее личность теперь будет ассоциироваться с полотнами Элка на выставке, которую осветили две статьи на первой полосе «Джорнал».

(Какие же лицемеры журналисты! Ругают Элка за жестокое неэтичное поведение, но при этом не преминули идентифицировать жертву.)

Я второй раз осмотрела выставку (заставила себя) и обнаружила новые непристойности: на каждой картине в нижнем левом углу виднелась разорванная фотография, на которую большинство зрителей не обращали внимания. Пожелтевшая фотография юной блондинки…